Живи, страна!

Рецензенты: учитель русского языка и литературы В. Г. Богин (г. Зеленоград), психотерапевт Н. В. Жутикова (г. Новосибирск)Книга представляет собой расширенное и переработанное издание пособий «Психология юношеского возраста» и «Психология старшеклассника», изданных в 1979—1982 гг., и дает систематическое изложение основных психологических проблем 14—18-летних школьников и учащихся ПТУ. Новое издание переработано с учетом новейших научных данных. Добавлена новая глава «Девиантное поведение». Существенно расширен материал о неформальных юношеских группах и субкультурах, психосексуальном развитии подростков и т. д. Адресованная в первую очередь классному руководителю, книга может быть полезной также студентам пединститутов, родителям и другим людям, интересующимся проблемами ранней юности.

Предисловие

“А прежде всего надо, чтобы знание знало.”
Януш Корчак. “Как любить детей.”

Эта книга имеет долгую историю.
Первый вариант ее — «Психология юношеского возраста: Проблемы формирования личности» — был опубликован в 1979 г., а расширенное издание — «Психология старшеклассника» — в 1980 и 1982 гг. Написал я ее не потому, что считал себя готовым к такой работе, а только ради того, чтобы заполнить зияющий вакуум, существовавший в нашей психологической литературе без малого пятьдесят лет: систематического курса юношеской психологии не выходило с конца 1920-х годов, да и в общих трудах по возрастной психологии юность освещалась гораздо скупее, чем детство или отрочество.

Не имевшая конкурентов книга была тепло встречена научно-педагогической общественностью, быстро раскуплена и переведена на болгарский, чешский и латышский языки; существенно расширенный венгерский ее вариант вышел двумя изданиями. Разумеется, я хорошо понимал ее несовершенство, тем более что для серьезного анализа некоторых проблем юношеской психологии в те годы не было, да и сейчас нет даже исходных фактических данных.

Во втором издании «Психологии старшеклассника» (1982, с. 196—197) прямо говорилось: «Из-за непростительной скудости социально-педагогических и социально-психологических исследований групповой портрет «современного юноши», с которым соотносит и сверяет свои личные впечатления учитель, выглядит расплывчатым, недостаточно конкретным. Мы говорим о психологии юношеского возраста, а фактически описываем: а) преимущественно мальчика, потому что девичью психологию не изучали; б) школьника, потому что сравнительных данных об учащихся ПТУ и других категориях молодежи того же возраста еще меньше, чем о школьниках; в) жителя очень большого города, потому что сельская молодежь и подростки из маленьких городов социологически и психологически изучены хуже; г) неопределенного социального происхождения, потому что данные об особенностях воспитания детей в разных социальных слоях и средах отрывочны и несистематичны; д) неизвестно какого поколения, потому что нет систематических когортных и сравнительно-исторических исследований, а эпизодические сравнения сегодняшних данных с данными 1920-х или 1930-х годов этот пробел восполнить не могут. Остро необходимы также межкультурные, историко-этнографические данные о национальных различиях воспитания и процессов взросления в прошлом и настоящем. Этот большой и серьезный счет учительство вправе предъявить педагогической науке, прежде всего Академии педагогических наук СССР».

Увы! Ни АПН, ни Минпрос оплачивать этот счет не собирались, психология все больше хирела и серела, а социальная педагогика откровенно лакировала действительность.

Перестройка все изменила. Новое издание книги потребовало ее коренной переработки.
Многие привычные стереотипы нашего мышления рухнули. Исчезли запреты на обсуждение некоторых проблем (например, в венгерском издании я рассматривал природу юношеских самоубийств, а в советском — нет). Поведение сегодняшних старшеклассников существенно отличается от того, каким оно было 10—15 лет назад. В психологии развития появились новые идеи и методы. Жить стало если и не лучше, то определенно веселей. Зато работать стало труднее.

Общие свойства юношеской психологии, конечно, не изменились. Но они по-разному проявляются в конкретных социальных условиях. Каждое новое поколение для старших — племя младое, незнакомое. Между тем наука наша развивается крайне медленно, достоверных фактов, относящихся к сегодняшнему дню, а не к позавчерашнему, очень мало. Анализ новых проблем сплошь и рядом подменяется их обозначением. Вместе с тем актуальность темы такова, что и при недостатке данных нужно знать то, что уже известно.

Логическая структура книги проста.
Первая глава является социологической. В ней рассматриваются важнейшие социальные проблемы и тенденции, определяющие взаимоотношения поколений, цели, средства и институты социализации юношества в современную эпоху. Это минимум социологической культуры, без которого не может обойтись думающий учитель, и вместе с тем — как бы камертон, по которому настроено все последующее изложение.

Вторая глава — теоретико-методологическая. В ней обсуждены важнейшие теории юношеского возраста, новые тенденции и методы психологии развития, определяется место переходного возраста в структуре жизненного пути, соотношение возрастных и индивидуальных особенностей, диалектика постоянства и изменчивости личностных черт и т. д. Эта глава наиболее трудна для чтения, прагматически настроенному учителю она покажется вообще излишней и ее можно пропустить. Но когда с читателем говорят от имени науки, он имеет право знать, как строится эта наука, на чем основаны ее утверждения и насколько можно им доверять. А это, естественно, требует больших интеллектуальных усилий, нежели некритическое усвоение готового знания.

В третьей главе анализируются закономерности и свойства умственного развития, способностей, эмоционального мира и в особенности — самосознания юношей и девушек. Четвертая глава посвящена их взаимоотношениям с наиболее значимыми взрослыми — родителями и учителями. В пятой главе обсуждаются закономерности юношеского общения, роль и значение общества сверстников, спорные проблемы юношеской субкультуры. Шестая глава посвящена психологии юношеской дружбы. В седьмой главе рассматриваются процессы и стадии социального самоопределения юношей и девушек: как формируются их жизненная перспектива, мировоззрение, отношение к труду, как происходит выбор профессии и складывается моральное сознание. Восьмая глава посвящена проблемам психосексуального развития. В ней показано, как соотносятся биологические и социальные факторы полового созревания, каковы свойства юношеской сексуальности и любовных отношений и какие задачи это ставит перед школой и учителем. Последняя, девятая глава содержит характеристику и анализ девиантного, отклоняющегося от нормы поведения, с которым нередко приходится сталкиваться учителю и которое является предметом изучения, с одной стороны, психиатров, а с другой — криминологов.

Книга не претендует на то, чтобы нарисовать социально-психологический портрет современных юношей и девушек и дать учителю какие-то педагогические рецепты. Моя единственная цель — опираясь на данные науки, познакомить учителя с важнейшими социально-психологическими проблемами ранней юности и тем самым пробудить его мысль и дать пищу для самостоятельных размышлений.

Главная мысль книги: юность — не пассивный объект обучения и воспитания, а самостоятельный субъект деятельности, подход к ней может быть только личностным, в духе педагогики сотрудничества.

ГЛАВА I. ОБРАЗЫ ЮНОСТИ

СОЦИАЛИЗАЦИЯ И ЕЕ ИНСТИТУТЫ

Слово «социализация» обозначает совокупность всех социальных и психологических процессов, посредством которых индивид усваивает систему знаний, норм и ценностей, позволяющих ему функционировать в качестве полноправного члена общества. Она включает в себя не только осознанные, контролируемые, целенаправленные воздействия (воспитание в широком смысле слова), но и стихийные, спонтанные процессы, так или иначе влияющие на формирование личности.

Как меняются цели, методы и институты социализации юношества в эпоху НТР? Чтобы правильно поставить этот вопрос, нужно прежде всего избавиться от некоторых весьма распространенных исторических иллюзий.

Важно отметить, что многие проблемы, кажущиеся нам уникальными, сугубо современными, на самом деле существовали уже в далеком прошлом.

Например, мы жалуемся, что информационные перегрузки подавляют творческое мышление нашей молодежи. Но В. О. Ключевский еще в прошлом веке писал: «…Ум современного молодого человека рано изнашивается усвоением чужих мыслей и теряет способность к самодеятельности и самостоятельности» (Ключевский В. О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории.— М.: Наука, 1968.- С. 334).
Платон же связывал оскудение творческих способностей человека уже с появлением письменности, позволяющей усваивать знания «по посторонним знакам».

«Люди, овладевшие грамотой»,- писал философ, будут «казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами», и «станут мнимомудрыми вместо мудрых» (Платон. Федр // Соч.: В 3 т.— М.: Мысль, 1970.— Т 2.— С. 216—217).

В бурно развивающемся современном обществе довольно многих пугает не распространение чтения, а то, что оно уступает место визуальным формам культуры, в частности, телевидению. Но логика их рассуждений остается той же самой: избыток информации якобы подавляет самостоятельность и порождает стандарт, нивелирующий развитие личности.

Современные социологи и педагоги сетуют, что разные воспитательные воздействия подрывают и нейтрализуют друг друга. Но уже Ш. Монтескье писал об этом в трактате «О духе законов» (1748) По его словам, в древности воспитание было гармоничнее и эффективнее, потому что «последующая жизнь не отрицала его. Эпаминоид и в последние годы своей жизни говорил, видел, слышал и делал то же самое, чему его учили в детстве. Ныне же мы получаем воспитание из трех различных и даже противоречащих друг другу источников: от наших отцов, от наших учителей и от того, что называют светом, И уроки последнего разрушают идеи двух первых» (Монтескье Ш. О духе законов // Избр. произв.— М.: Соцэкгиз, 1955.— С. 191)

Конечно, что пройдет, то будет мило. Но античные мыслители также жаловались на расхождение семейных и внесемейных влияний и на непослушание детей. Например, один из персонажей комедии Аристофана «Облака» с грустью вспоминает, какие скромные, почтительные и стыдливые мальчики были раньше:

За обедом без спроса не смели они положить себе
редьки кусочек,
Сельдерея до старших стянуть за столом не решались,
ни лука головку.
В кулачок не смеялись, не крали сластей, нога на ногу
накрест не клали.
(См.: Аристофан. Облака. 981—983 // Комедии.— М.: Художественная литература, 1954.—Т.).

Благодаря правильному воспитанию из таких мальчиков вырастали «поколенья бойцов марафонских». А теперь?! Сплошь распущенность! Афинский комедиограф язвительно рисует перепалку старого отца Стрепсиада с длинноволосым сыном Фидиппидом. В ответ на просьбу отца спеть что-нибудь классическое — Симонида или Эсхила — сын называет этих авторов скучными и ходульными. Когда же Фидиппид начинает декламировать «модерного» Еври-пида, старик-отец приходит в ярость, находя эту поэзию непристойной.

Как тут не вспомнить рассуждения некоторых наших писателей о «сатанинской» рок-музыке, «развратном» брейк-дансе и о том, что конфликт отцов и детей в советском обществе породил пьесы Виктора Розова?

Стиль воспитания детей, его цели, институты, методы, достижения и неудачи нельзя понять вне целостного образа жизни и культуры народа, общества. Здесь далеко не все зависит от свободного усмотрения. Некоторая рассогласованность целей и результатов воспитания — необходимое условие и предпосылка исторического развития вообще. Если бы какому-то поколению взрослых удалось сформировать детей целиком по своему образу и подобию, история стала бы простым повторением пройденного.

Традиционные институты и методы воспитания были высокоэффективны в передаче унаследованных от прошлого ценностей и норм прежде всего потому, что были тесно связаны с относительно неизменным способом ведения хозяйства, экологическими условиями и социальной структурой. Сколько-нибудь серьезное изменение социальной среды и рода занятий ставило традиционную систему воспитания в тупик, вызывало напряжение и неустойчивость.

Сегодня положение изменилось. На протяжении всей прошлой истории человечества смена поколений орудий труда происходила одновременно со сменой поколений непосредственных производителей — людей, техника сменялась даже медленнее. В первобытном обществе переход, например, от примитивного рубила к каменному топору или от простых каменных и деревянных метательных снарядов к праще и луку со стрелами происходил на протяжении жизни сотен поколений людей (длина человеческого поколения, измеряемая интервалом в годах между средним возрастом родителей и их детей, считается в демографии равной приблизительно 30 годам). В ремесленном производстве средневековой Европы, несмотря на ускорение технического прогресса, оборудование и инструменты передавались в наследство из поколения в поколение без сколько-нибудь заметных усовершенствований. Лишь после промышленной революции XVIII в. темпы смены поколений техники стали сравнимы со сменой демографических поколений. Тем не менее даже в конце XIX и первой половине XX в. средний срок «службы» многих машин и другого оборудования в целом превышал продолжительность трудовой активности работника.

Научно-техническая революция внесла в этот непрерывный процесс обновления материально-вещественного и субъектно-личностного компонентов производительных сил общества беспрецедентную инверсию: первые в истории человечества темпы смены новых поколений техники стали стремительно опережать темпы смены поколений работников. Теперь уже в течение жизни одного поколения людей, на протяжении активной трудовой деятельности человека, возросшей почти до 40 лет, в передовых отраслях производства и в передовых странах происходит смена нескольких поколений техники, и этот процесс начинает охватывать экономическую жизнь в целом (См.: Араб-оглы Э. А. Обозримое будущее. Социальные последствия НТР год 2000.— М.: Мысль, 1986.—С. 171).

Например, в электронике за сорок лет сменилось три поколения компьютеров и получает распространение четвертое. Быстро сменяются поколения спутников связи, средства атомной энергетики, типы двигателей и т. д. Смена технологий означает, что обесцениваются, устаревают также и технические знания работников. В наиболее быстро развивающихся научных направлениях знания ныне устаревают за 5 — 7 лет, в других за 10 — 12 лет, в инженерно-технических специальностях за 15 лет и т. д.

Соответственно меняются практические задачи и критерии эффективности обучения и воспитания. В прошлом старшие оценивали успешность своей воспитательной работы главным образом по тому, насколько им удалось передать детям накопленные знания, умения, навыки и ценности. Детей готовили к жизни в обществе, которое — это молчаливо предполагалось — в главных своих чертах будет похоже на тот мир, в котором жили их родители. Ныне социальные изменения — научно-технические, культурные, бытовые — настолько быстры и значительны, что никто уже не сомневается: сегодняшним детям и юношам предстоит жить в мире, существенно отличном от того, в котором живут их родители и воспитатели. Поэтому и свои воспитательные успехи они должны оценивать не столько по тому, как им удалось передать молодым свои знания и умения, сколько по тому, сумели ли они подготовить их самостоятельно действовать и принимать решения в условиях, которых заведомо не было и не могло быть в жизни родительского поколения.

Проблема эта затрагивает прежде всего сферу образования и является мировой, глобальной. Во всех странах социологи и экономисты констатируют колоссальный разрыв между растущей стоимостью образования, обусловленной удлинением сроков обучения, ростом его массовости и удорожанием технических средств, с одной стороны, и его недостаточной социальной эффективностью — с другой. Всюду обсуждаются и вырабатываются планы радикальной реформы системы образования, перестройки школы и т. д.

Вопрос, однако, не только и не столько в содержании и методах образования и обучения, сколько в общей направленности и стиле воспитания. Чтобы жить и успешно функционировать в чрезвычайно мобильном и динамичном обществе, индивид должен обладать двумя противоположно направленными рядами качеств.

Во-первых, он должен обладать устойчивым, твердым ядром личности, мировоззрением, социальными и нравственными убеждениями. Иначе на каждом крутом вираже истории — а их в его жизни будет предостаточно — он будет, образно говоря, распадаться на составные части или реагировать на вызов истории невротически.

Во-вторых, он должен обладать высокой психологической лабильностью, гибкостью, способностью усваивать и перерабатывать новую информацию и создавать нечто новое не только в юности, но и в зрелом возрасте, когда старшие поколения привыкли обходиться старым багажом. Без этого личность неизбежно отстанет от хода истории и станет тормозом общественного прогресса. Ведь, по ироническому замечанию В. О. Ключевского, «твердость убеждений — чаще инерция мысли, чем последовательность мышления» (Ключевский В. О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории.— М.: Наука, 1968.—С. 344).

Воспитание в эпоху научно-технической революции должно быть прежде всего воспитанием самостоятельности, творческой инициативы и социальной ответственности, которые друг без друга невозможны. Между тем самостоятельную, творческую личность формирует только самостоятельная, творческая деятельность, построенная на основе самоуправления.

Для педагогической теории это, разумеется, не новость. О необходимости развивать индивидуальность и самостоятельность ребенка, преодолевая формализм «казенного» воспитания, писали практически все классики педагогики. И не только писали, но и старались реализовать это требование в своей практической деятельности. Однако для реализации этого принципа в массовых условиях нужны определенные социальные предпосылки. Отношения старших и младших, родителей и детей, какова бы ни была их индивидуальная, эмоциональная окраска, всегда были отношениями власти и зависимости, господства н подчинения. Идея иерархии заложена в самой природе возрастных категорий и заключается в принципе старшинства и связанных с ним социальных привилегиях, правах и обязанностях.

Общий дух, стиль, тональность социально-возрастных отношений любого общества — плоть от плоти характерных для него отношений господства. Выдающийся немецкий социолог Макс Вебер (1864—1920) разработал в свое время типологию форм легитимного, т. е. узаконенного, признанного не только правящими, но и управляемыми, господства (См. об этом подробнее в кн.: История буржуазной социологии XIX — начала XX века / Под ред. И. С. Кона.— М.: Наука, 1979.— С. 282—288). Каждому типу господства соответствует собственный стиль социализации.

«Легальное господство», осуществляемое по строго формальным и рациональным правилам (его чистой формой Вебер считал бюрократическое управление) специально обученными людьми, требует столь же тщательно организованной формальной системы воспитания, главным институтом которого является школа, где взаимоотношения учителя и ученика выглядят как иерархия знания.

«Традиционное господство», основанное на вере в святость издревле установленных порядков и правил, предполагает строгое соблюдение унаследованной от прошлого дисциплины в сочетании с личной преданностью старшему, который является одновременно начальником и наставником. Прообразом таких отношений может служить патриархальная семья.

«Харизматическое господство» (от греческого слова «харизма» — божественный дар), основанное на признании за «учителем», «вождем» каких-то только ему присущих исключительных способностей, также требует безоговорочного подчинения, но уже не вследствие привычки, а в силу страстной личной привязанности. Харизматическое лидерство часто встречается в религиозных сектах и в юношеских движениях (культ вождя, утрата рационального Самоконтроля и т. п.).

Хотя перечисленные типы господства никогда не встречаются в чистом виде, каждый из них по-своему определяет главные формы социализации — формальное обучение, приобщение к традиции или эмоциональную идентификацию с лидером, которым соответствуют разные типы дисциплины. Отношения воспитателя и воспитуемого всюду остаются иерархическими, но в первом случае они символизируются как иерархия знания (надо слушаться того, кто больше знает), во втором — как иерархия традиционных социальных ролей (надо слушаться старших, учителей и начальников, каковы бы они ни были); в третьем — как иерархия личностей (надо слушаться того, кто отмечен печатью предызбранности и благодати).

В основе «педагогики сотрудничества», о которой говорят сейчас советские педагоги-новаторы, лежит принцип социального равенства. Это предполагает преодоление многих привычных стереотипов сознания.

Старшие, будь то учителя или родители, так же мало склонны добровольно отказываться от своих привилегий и власти, как и социально экономически привилегированные слои и группы. При этом используются одни и те же аргументы: незрелость и неопытность управляемых, «неготовность» их к самоуправлению, опыт прошлых поколений, «мы ведь только о них и заботимся» и т. п.

Хотя понятие о правах ребенка зародилось еще в XVIII в., его долго трактовали только как право ребенка на жизнь, общественную заботу и защиту против злоупотреблений. Эти задачи и сегодня чрезвычайно актуальны, о чем свидетельствует создание Советского детского фонда имени В. И. Ленина. Однако ребенок имеет право не только на заботу, но и на некоторое самоопределение.

Януш Корчак выступал не только против пренебрежения к детям, но и против высокомерно-снисходительного отношения к ним. «Половина человечества как бы не существует. Жизнь ее — шутка, стремления — наивны, чувства — мимолетны… Мы говорим: будущий человек, будущий работник, будущий гражданин. Что они еще только будут, что потом начнут по-настоящему, что всерьез это лишь в будущем. А пока милостиво позволяем им путаться под ногами, но удобнее нам без них» (Корчак Я. Как любить детей.—Минск: Народна асвета, 1980.—С. 11, 70). Сформулированные Корчаком основные законы «Великой хартии вольностей» ребенка таковы:

1. Право ребенка на смерть.
2. Право ребенка на сегодняшний день.
3. Право ребенка быть тем, что он есть» (Там же.— С. 10).

Они и сегодня звучат вызывающе и требуют пространных комментариев.Тем не менее жизнь берет свое. Жесткая, авторитарная система социализации трещит как вследствие сознательного и стихийного сопротивления «человеческого фактора», т. е. самих подростков и юношей, так и вследствие ее собственной внутренней противоречивости и неэффективности.

Многие трудности современного воспитания, которые педагоги по инерции объясняют неадекватностью его средств и методов, на самом деле обусловлены непродуманностью и нереалистичностью поставленных задач.

Ученые — и педагоги, и антропологи — справедливо считают одним из общих показателей социального прогресса удлинение периода детства, когда ребенок не участвует в общественно-производительном труде, а только готовится к нему и накапливает творческий потенциал. Но удлинение детства экономически, социально и психологически противоречиво. Воспитание и обучение ребенка ныне обходится семье и обществу значительно дороже, чем раньше (См., например: Кваша А. О демографической политике и расходах семьи на детей // Городская и сельская семья / Редколлегия: Д. И. Валентей и др.— М. Мысль, 1987.— С. 197—212), а материальная «отдача» от него в связи с удлинением сроков ученичества начинается гораздо позже. Родительская забота и нежность нередко оборачиваются недооценкой потенциальных возможностей ребенка, тягостной для него опекой, затяжной социальной и психологической зависимостью. Инфантильность многих современных подростков и юношей — оборотная сторона сентиментального «детоцентризма» культуры.

То же следует сказать и о множественности институтов и агентов социализации. Хотя жалобы на «рассогласованность» воздействий родительской семьи, школы, молодежных организаций, неформального общества сверстников и средств массовой коммуникации повторяются постоянно, множественность институтов социализации, не складывающихся в жесткую иерархическую систему и развивающихся по своим собственным законам,— свойство всякого сложного индустриального общества.

Научно-техническая революция повышает удельный вес и значение социально-организованного, планового начала социализации, позволяя использовать в этих целях не только школу, но и средства массовой коммуникации, молодежные организации и т. п.

Вместе с тем имеются факторы, усиливающие вероятностный характер социализации. Уже само по себе увеличение количества относительно самостоятельных и не складывающихся в единую иерархическую систему институтов социализации объективно повышает степень автономии формирующейся личности от каждого из этих институтов в отдельности. Кроме того, чем выше уровень функциональной организованности таких институтов, тем сильнее потребность личности в каких-то неформальных, нерегламентированных отношениях: индивидуально-экспрессивное начало всегда выходит за рамки инструментально-организованного.

Наконец, сами воспитательные воздействия и процессы наряду с явными, запрограммированными воспитателем целями имеют скрытые, неосознанные функции, которые не всегда совпадают с первыми. Например, явная педагогическая цель системы школьных отметок — путем количественной оценки знаний учащихся стимулировать их учебную деятельность. Но одновременно она приучает детей ориентироваться на систему формальных показателей, причем идущих исключительно «сверху», от учителя, а не со стороны «равных» и не изнутри. Школьная процентомания содержит в себе тот же самый подход, который губит нашу экономику. К тому же оценка достижений ученика в специализированной деятельности (успеваемость по определенному предмету) невольно распространяется также на его общие способности и качества, снижая самоуважение.

Традиционные институты воспитания исторически складывались стихийно, а функции их многократно изменялись и накладывались друг на друга. Все они полифункциональны, а предъявляемые к ним нормативные требования не всегда соответствуют их реальным возможностям. Кроме того, каждый из этих институтов находится в процессе сложной и противоречивой эволюции.

К сожалению, мы не располагаем сегодня научной историей воспитания и взаимодействия его институтов. В курсах истории педагогики эти вопросы освещаются фрагментарно, а ностальгические жалобы на усложнение процесса воспитания и распущенность молодежи так же стары, как само человечество.

То, что, как указывалось выше, главные институты социализации не складываются в единую иерархическую систему, существенно повышает автономию личности от каждого из них в отдельности, причем эта автономия объективно необходима для формирования гибкой, творческой личности, способной самостоятельно принимать решения, противостоять внешнему давлению и т. д. Вместе с тем в автономии заложена также и возможность социальных аномалий, отклоняющегося поведения и т. д.

Чтобы координировать усилия этих институтов, нужно четко представлять себе возможности и тенденции развития каждого из них.

Родительская семья — важнейший институт социализации раннего детства. Однако современная семья не обладает той самодовлеющей ролью, на которую она претендовала в предшествующую эпоху. Здесь сказывается как развитие общественного воспитания (детские сады, школы), так и изменение самой семьи: уменьшение стабильности, малодетность, ослабление традиционной роли отца, трудовая занятость женщины и т. д. По подсчетам В. И. Переведенцева, в 1979 г. в СССР было около 10 миллионов «материнских семей», в которых проживало около 14 миллионов детей. Кроме того, немало детей проживает отдельно от родителей (детские дома, интернаты, общежития ПТУ). В целом без отцов и отчимов воспитывается не менее пятой части всех детей в стране (Переведенцев В. И. Социальная зрелость выпускника школы.— М.: Знание, 1985.— С. 63).

Меняется и стиль внутрисемейных отношений. Крушение авторитарного воспитания сделало взаимоотношения родителей и детей мягче, интимнее, индивидуально и эмоционально важнее для обеих сторон. Мы говорим сегодня не о родительской власти, а о моральном авторитете родителей. Моральный авторитет поддерживать гораздо труднее, чем власть, опирающуюся на силу. Индивидуализация отношений повышает их психологическую значимость, но одновременно делает их более хрупкими, особенно в подростковом возрасте, когда диапазон и выбор общения у детей расширяется.

Радикальные сдвиги происходят в системе мужских и женских социальных ролей. Раскрепощение женщины и ее вовлечение в общественно-производственную деятельность повышает ее авторитет в обществе и семье, но вместе с тем подрывает традиционную дифференциацию отцовских и материнских ролей. Испокон веков мужчина считался главой семьи, кормильцем и добытчиком, тогда как женщина-мать вела домашнее хозяйство, воспитывала детей и поддерживала в семье определенный эмоциональный тонус.

Мужчины и женщины традиционно оценивались по разным критериям. Мужской стиль жизни был преимущественно инструментальным, от мужчины ждали достижений во внесемейных отношениях — в труде, накоплении богатства, на войне, в общественной деятельности; на этом держалось и его главенство в семье. У женщины на первом плане были семейные обязанности, она считалась воплощением экспрессивно-эмоционального начала.

Сегодня распределение обязанностей в семье все чаще зависит не столько от пола, сколько от индивидуальных особенностей супругов. В принципе это прогрессивно. Социологические исследования показывают, что семьи, в которых супруги не придерживаются жесткого традиционного разделения «мужских» и «женских» обязанностей, более устойчивы и обладают лучшим психологическим климатом. Но иногда это вызывает конфликты. Особенно сложной и проблематичной является сегодня роль отца.

Существенно изменилось и положение школы. В начале Нового времени учитель «присвоил» себе часть родительских функций. Ныне некоторые его функции стали проблематичными. Школа остается важнейшим общественным институтом, дающим детям систематическое образование и подготовку к трудовой и общественно-политической жизни. Однако средства массовой коммуникации и внешкольные учреждения, расширяя кругозор и диапазон интересов учащихся и в этом смысле дополняя школу, одновременно составляют ей своего рода конкуренцию. Городская школа сейчас редко является средоточием всей культурной жизни старшеклассников, имеющих в своем распоряжении театры, клубы, спортобщества и т. д. Авторитет учителя сегодня больше зависит от его личных качеств, чем от его положения. Раньше, когда учитель был самым образованным, а то и единственным грамотным в деревне, ему было гораздо легче. Учитель (с большой буквы) — не название профессии, а личное звание человека.

Весьма сложна и проблема индивидуализации воспитания и обучения в рамках массовой школы. Еще немецкий просветитель XVIII в. Георг Кристоф Лихтенберг иронически заметил, что «школьный учитель и профессор выращивают исключительно виды, а не индивиды», добавив, что эта мысль заслуживает «большого внимания и обсуждения» (Лихтенберг Г. Афоризмы.— М.: Наука, 1965.— С. 162). Когда мы сетуем на формализм и казенность школьного обучения, вряд ли справедливо сводить все дело к личным свойствам учителей.

Дореволюционная гимназия, которая сейчас многим рисуется в идеальном свете, была не только школой зубрежки, но и в полном смысле этого слова казенным домом, где творческой индивидуальности ученика, да и учителя, приходилось весьма несладко. Как писал известный русский писатель и публицист Василий Васильевич Розанов (1856—1919), «до тех пор, пока вы не подчинитесь школе и покорно дадите ей переделать себя в негодного никуда человека, до тех пор вас никуда не пустят, никуда не примут, не дадут никакого места и не допустят ни до какой работы» (Розанов В. В. Опавшие листья // Силард Л. Русская литература конца XIX—начала XX века (1890—1917).—Будапешт, 1983.—Т I.—С. 114).

Задача не в том, чтобы вернуть школе положение самодовлеющего «мира в себе»,— школа, как и семья, никогда не обладала этим статусом, и самая мечта о ней представляет собой консервативную, окрашенную в патриархально-сентиментальные тона утопию,— а в том, чтобы сделать ее организатором и координатором всей системы воспитания подрастающего поколения. Но вынесение значительной части работы за пределы школьного здания и систематическая, а не от случая к случаю кооперация с внешкольными — и не только педагогическими — учреждениями неизбежно означают серьезную ломку привычных, складывающихся с XVII в. форм учебно-воспитательного процесса, вплоть до организованного по принципу формальной возрастной однородности школьного класса.

По мере того как увеличивается время, проводимое детьми и подростками вне семьи и школы, возрастает удельный вес общества сверстников, которое во многих случаях перевешивает влияние учителей и родителей. Однако и оно неоднородно. С одной стороны, это руководимые и направляемые взрослыми учебные, производственные, комсомольские и иные коллективы и организации. С другой стороны, разнообразные неформальные стихийные сообщества, большей частью разновозрастные и смешанные в социальном отношении. Чем сильнее заорганизованы старшими официальные молодежные организации, тем притягательнее и важнее становится неформальное общение. Отказ от систематического изучения неформальных юношеских групп и молодежной субкультуры (некоторые советские социологи возражали даже против самого этого термина, считая его «буржуазным») — одна из главных причин неэффективности работы с подростками.

Чрезвычайно важный институт социализации — средства массовой коммуникации (кино, радио, телевидение, печать и т. д.). Поскольку они сравнительно легко поддаются централизованному планированию и контролю, можно сказать, что с их помощью «совокупные взрослые» воспитывают своих «совокупных детей», компенсируя этим частичное ослабление своего влияния в качестве конкретных, отдельно взятых родителей или учителей. Но средства массовой коммуникации также не всемогущи.

Во-первых, существует проблема индивидуального и группового отбора, оценки и интерпретации сообщаемой информации. Как ни много времени проводят люди у голубых экранов, они смотрят не все подряд, а их реакция на увиденное и услышанное сильно зависит от установок, господствующих в их первичных группах (семья, сверстники и т. д.). Это существенно усложняет задачи социального контроля. Если телевидение объективно отражает все стороны действительности, оно невольно способствует приобщению детей и подростков и к тем сторонам жизни, от которых старшие хотели бы их до поры до времени уберечь. Если же содержание телепередач слишком тщательно «процежено», они выглядят лживыми и недостоверными, теряют притягательность и даже вызывают эффект бумеранга.

Во-вторых, сама массовость прессы и телевидения делает их в чем-то ограниченными, вызывая быструю стандартизацию и, как следствие этого, эмоциональную инфляцию форм, в которые облечена сообщаемая информация, и даже самих идеологических символов.

В-третьих, существует угроза избыточного, всеядного потребления телевизионной и прочей массовой культуры, отрицательно сказывающегося на развитии творческих позиций, индивидуальности и социальной активности личности.

Уже само название «средства массовой коммуникации» содержит в себе проблему. У нас их обычно называют средствами массовой информации. До тех пор пока весь поток информации был официальным и однонаправленным — пресса, радио, телевидение информировали читателей и зрителей о принятых кем-то решениях и произошедших где-то событиях и тем самым воздействовали на аудиторию,— данный термин был совершенно точным. В последнее время стали уделять больше внимания механизму обратной связи — реакции публики на увиденное или услышанное. Передача информации превращается тем самым в коммуникацию, взаимный обмен, общение с аудиторией. Очевидно, это нужно закрепить и терминологически.

Констатируя множественность каналов и институтов социализации, бессмысленно спрашивать, какой из них — семья, школа, сверстники или телевизор — важнее или влиятельнее. Тем более что и список их далеко не полон — можно указать также искусство, разновозрастные трудовые коллективы, соседские отношения и т. д. Другое дело — оценка степени эффективности каждого из этих каналов в каком-то определенном отношении, например с точки зрения распространения политической информации или эстетического воспитания. Чтобы координировать их усилия, нужно знать, в чем они принципиально взаимозаменимы, так что недоработка в одном звене может быть восполнена другим, а в чем — уникальны. Однако ни один институт в отдельности нельзя считать полностью ответственным за конечный результат социально-педагогического процесса.

Доктринеры от педагогики понимают системность и комплексность воспитания механически, мечтая построить такую систему педагогических воздействий, которая охватывала бы личность со всех сторон, не оставляя никаких «зазоров» и возможностей для отклонений от подразумеваемой заданной нормы. Подобная установка не только заведомо утопична, но и вредна, будучи объективно направлена на искоренение индивидуальности. В воспитании, как и в экономике, тотальное планирование практически означает бюрократический формализм, от которого всякая мало-мальски творческая личность постарается — и сумеет! — как-то «убежать».

Множественность и некоторая рассогласованность социальных воздействий, привычно воспринимаемая как недостаток, объективно повышает степень автономии формирующейся личности, следствием чего в одних случаях будут не укладывающиеся в заранее очерченные рамки творческая инициатива и самостоятельность, а в других — антисоциальное, отклоняющееся поведение. Понимание этого обстоятельства высвечивает и принципиальную ограниченность, механистичность такого подхода к воспитанию, когда личность выглядит пассивным продуктом внешних воздействий, а перед воспитателем ставится задача «лепить» заранее заданный образ, не обращая внимания ни на качество «материала», ни на условия его «обработки».

Динамичное общество будущего требует развитого, самостоятельного человека, которого невозможно «собрать» из унифицированных «деталей». Это обязывает на всех этапах формирования личности считаться с ее индивидуальностью, а если мы этого не делаем — дорого и хлопотно! — возникают сбои и непредсказуемые издержки. Социальные институты, призванные подкреплять друг друга, оказываются между собой в разладе, морально-психологические стимулы теряют эффективность, коллективизм вырождается в трусливый и беспринципный конформизм, а творческая индивидуальность уходит в сторону от того, что казалось магистральным путем общественного развития.

Термины «социализация» и «воспитание» молчаливо подразумевают неравенство, асимметричность взаимоотношений: воспитатель мыслится субъектом или по крайней мере агентом, а воспитуемый — объектом и реципиентом соответствующих воздействий, информации и т. п. Но моделирование воспитания по образцу субъектно-объектных отношений ошибочно как с философской, так и с психолого-педагогической позиций. Социологические теории, рассматривавшие социализацию главным образом как процесс социальной адаптации, приспособления личности к среде путем усвоения заданных обществом норм и правил, были, по существу, теориями конформности; они недооценивали собственную активность и изменчивость поведения личности на всех этапах ее развития. В реальной жизнедеятельности индивиды не просто адаптируются к среде и усваивают предлагаемые им социальные роли и правила, но 30 также учатся создавать нечто новое, преобразуя самих себя и окружающий мир.

Главный вывод современной теории социализации и социологии воспитания: формирующаяся личность — не объект каких-то внешних воздействий, а активный субъект саморазвития.

Педагогика сотрудничества — не броский лозунг и благопоже лание, а насущное требование. Выступая на учредительном собрании Советского детского фонда, академик А. П. Ершов предупредил, что если реальные, не воображаемые компьютеры появятся в школе раньше, чем педагогика сотрудничества, это неминуемо взорвет всю существующую иерархическую систему школьной дисциплины. Почему? Общеизвестно, что дети осваивают компьютеры значительно быстрее и лучше, чем взрослые. Поэтому если заранее искренне не признать, что в некоторых отношениях старшие должны учиться у младших, это открытие подорвет учительский авторитет.

Иными словами, современные средства обучения, как и современная технология и образ жизни, принципиально несовместимы с авторитарными методами воспитания, они требуют равенства, демократии и свободы. Многие трудности, испытываемые нами в воспитании юношества,— закономерное и неизбежное следствие научно-технической революции. Ни подправить, ни улучшить авторитарный стиль жизни и воспитания невозможно. Новое общество требует новой системы социализации. Наша перестройка совпадает в этом отношении с мировыми тенденциями развития. Педагогика перестройки неотделима от радикальной перестройки самой педагогики.

Но возможно ли это психологически? Могут ли наши старшеклассники справиться с той самостоятельностью и ответственностью, которую мы хотим им предоставить? Что говорит на сей счет психология юношеского возраста?

Глава II. ЮНОСТЬ КАК СТАДИЯ ЖИЗНЕННОГО ПУТИ

ПСИХОЛОГИЯ РАЗВИТИЯ НА РАСПУТЬЕ

…Если у ученых иной раз меньше предрассудков, чем у других людей, зато они еще крепче держатся за те, которые у них есть.
Жан-Жак Руссо. Исповедь.

Хотя психология юношеского возраста — один за старейших разделов возрастной психологии (сегодня ее более точно называют психологией развития), Л. С. Выготский в конце 1920-х годов справедливо заметил, что общих теорий в ней гораздо больше, чем твердо установленных фактов.

Отправной точкой теоретических размышлений психологов конца XIX— первой четверти XX в. была романтическая концепция юности, общие контуры которой были сформулированы еще Ж.-Ж. Руссо. Хотя одни авторы развивали, а другие опровергали ее, они не сомневались в стадиальном характере развития человека и в том, что юность занимает в этом процессе особое, привилегированное место. Спор шел главным образом о том, какие именно факторы — биологические, социальные или биографические — определяют содержание и характер протекания юности и обязательно ли она является драматичной и кризисной.

Биогенетические теории обращали главное внимание на биологические детерминанты развития, из которых вытекают или с которыми соотносятся социально-психологические свойства.

Родоначальник этого направления — американский психолог Стэнли Холл (1884—1923) —главным законом психологии развития считал биогенетический «закон рекапитуляции», согласно которому индивидуальное развитие — онтогенез — повторяет главные стадии филогенеза. Младенчество воспроизводит животную фазу развития. Детство соответствует эпохе, когда главными занятиями древнего человека были охота и рыболовство. Период от 8 до 12 лет, который иногда называют предподростковым, соответствует концу дикости и началу цивилизации, а юность, охватывающая период от начала полового созревания (12—13 лет) до наступления взрослости (22—25 лет), эквивалентна эпохе романтизма. Это период «бури и натиска», внутренних и внешних конфликтов, в ходе которых у человека появляется «чувство индивидуальности». Холл свел воедино большой фактический материал, что способствовало дальнейшей разработке психологии юношества. Но его теория сразу же подверглась критике со стороны психологов, указывавших, что внешнее сходство детской игры с поведением животных или первобытных людей не означает психологической тождественности их поведения.
Поверхностные аналогии, на которых основан «закон рекапитуляции», мешают понять конкретные закономерности психического развития.

Другой вариант биогенетической концепции представлен немецкой «конституциональной психологией». Эрнст Кречмер (1888— 1964) и Эрих Йенш (1883—1940), разрабатывая главным образом проблемы типологии личности на основе некоторых биологических факторов (тип телосложения и т. п.), предположили, что между физическим типом человека и особенностями его развития должна существовать какая-то связь. Кречмер считал, что всех людей можно расположить по оси, на одном полюсе которой стоит циклоидный (легковозбудимый, непосредственный, крайне неустойчивый по настроению), а на другом — шизоидный (замкнутый, неконтактный, эмоционально скованный) типы. Последователь Кречмера К. Конрад предположил, что эти характеристики применимы и к возрастным стадиям: предподростковый возраст с его бурными вспышками является преимущественно «циклоидным», а юность с ее тягой к самоанализу — «шизоидным» периодами.

Представители биогенетического направления привлекли внимание ученых к изучению взаимозависимости физического и психического развития, что имеет важное значение для психофизиологии. Однако они недооценивали роль социальных факторов развития и переоценивали его единообразие. Акцент на органическом характере процесса развития часто сочетается с какими-то другими положениями.

Например, американский психолог Арнольд Гезелл (1880— 1961), как и Холл, ориентируется на биологическую модель развития, в которой чередуются циклы обновления, интеграции и равновесия. «Рост» и «развитие» для Гезелла синонимы, обозначающие процесс прогрессивной дифференциации и интеграции способов поведения. Признавая факт культурных влияний, Гезелл подчеркивает, что «культура модулирует и канализирует, но не порождает этапов и тенденций развития». Как ни важно обучение и приобщение индивида к культуре, оно никогда не может пересилить влияние созревания.

Юношеский возраст, т. е. переход от детства к взрослости, продолжается, по Гезеллу, от 11 до 21 года, из которых особенно важны первые пять лет (от 11 до 16). На основании длительного (12-летнего) изучения 165 подростков Гезелл подробно описал особенности биологического созревания, интересов и поведения детей каждого возраста. Десять лет, по Гезеллу,— это золотой возраст, когда ребенок уравновешен, легко воспринимает жизнь, доверчив, ровен с родителями, мало заботится о внешности. В 11 лет начинается перестройка организма, ребенок становится импульсивным, появляется негативизм, частая смена настроений, ссоры со сверстниками, бунт против родителей. В 12 лет такая «турбулентность» частично проходит, отношение к миру становится более позитивным, растет автономия подростка от семьи и одновременно — влияние сверстников. Главные черты этого возраста: разумность, терпимость и юмор; подросток охотно проявляет инициативу, начинает заботиться о внешности и интересоваться представителями противоположного пола. Ведущее свойство 13-летнего — обращение внутрь, подросток становится более интровертированным; он склонен к уходу в себя, самокритичен и чувствителен к критике; начинает интересоваться психологией, критически относится к родителям; становится более избирательным в дружбе; соматические сдвиги усиливают и без того частые колебания настроений.

В 14 лет интроверсия сменяется экстраверсией, подросток экспансивен, энергичен, общителен, возрастает его уверенность в себе, а также интерес к другим людям и различиям между ними; он очарован словом «личность», любит обсуждать и сравнивать себя с другими, активно идентифицируется с героями кино и литературы, узнавая в них собственные черты. Сущность 15-летия, пишет Гезелл, невозможно выразить в единой формуле, так как быстро нарастают индивидуальные различия. Новообразования этого возраста — рост духа независимости, который делает отношения подростка в семье и в школе весьма напряженными, жажда свободы от внешнего контроля сочетается с ростом самоконтроля и началом сознательного самовоспитания. Это повышает ранимость подростка и его восприимчивость к вредным влияниям.

В 16 лет снова наступает равновесие: мятежность уступает место жизнерадостности, значительно увеличивается внутренняя самостоятельность, эмоциональная уравновешенность, общительность, устремленность в будущее.

Биогенетический подход перерастает у Гезелла в эклектическое описание разных аспектов развития, объединенных чисто хронологически. Но календарный возраст сам по себе не может быть основой содержательной возрастной периодизации, так как он смазывает индивидуальные различия и социальные условия воспитания.

Антипод биогенетической теории — концепция персонологической (личностной) ориентации, согласно которой внутренний мир индивида принципиально несводим к каким бы то ни было природным или социальным детерминантам. Ярче всего эта ориентация выражена в немецкой «понимающей психологии» 1920—1930-х годов.

По мнению немецкого философа и психолога Эдуарда Шпрангера (1882—1963), автора влиятельной книги «Психология юношеского возраста» (1924), главная задача психологии — познание внутреннего мира личности, тесно связанного с культурой и историей (См.. Шпрангер Э. Два вида психологии // Хрестоматия по истории психологии / Под ред. П. Я. Гальперина, А. Н. Ждан.— М.: Изд-во МГУ, 1980.— С. 286—300).

Юношеский возраст, который тянется у девочек с 13 до 19, а у мальчиков с 14 до 22 лет,—прежде всего стадия духовного развития, хотя оно и связано с комплексом психофизиологических процессов. Главные новообразования этого возраста, по Шпрангеру,— открытие «Я», развитие рефлексии, осознание собственной индивидуальности и ее свойств; появление жизненного плана, установки на сознательное построение собственной жизни; постепенное врастание в различные сферы жизни. Процесс этот идет изнутри вовне: от открытия «Я» к практическому включению в различные виды жизнедеятельности.

Шпрангер делит юность на две фазы. Главная проблема 14—17 летних — кризис, связанный со стремлением к освобождению от детских отношений зависимости; у 17—21-летних на первый план выступает «кризис оторванности», чувство одиночества и т. д. Шпрангер подробно описывает исторические условия и социальное положение юношества, его нравственное развитие, формирование правосознания, политическую активность, выбор профессии, становление мировоззрения. Хотя в своей трактовке соотношения развития самосознания и практической деятельности он явно недооценивает ведущую роль последней, его работа содержит ряд тонких наблюдений, включая указание на возможность нескольких разных типов развития в зависимости от типа личности. Шпрангер положил начало систематическому исследованию юношеского самосознания и ценностных ориентации.

Теория Шпрангера была конкретизирована и развита Шарлоттой Бюлер (1893—1982), уделившей особое внимание разграничению биологического и культурного созревания, которые не совпадают ни по срокам, ни по содержанию. Связывая биологическое и культурное созревание с особенностями протекания психических процессов, Бюлер (1933) выделяет две фазы переходного возраста: негативную и позитивную.

Негативная фаза начинается еще в допубертатный период. Ее характерные черты — беспокойство, тревога, раздражительность, диспропорция в физическом и психическом развитии, агрессивность и т. д. Это период метаний, противоречивых чувств, абстрактного бунта, меланхолии, снижения работоспособности. У девочек пик негативности продолжается от 2 до 9 месяцев и обычно заканчивается с началом менструаций, в среднем негативная фаза развития падает у них на 11 —13 лет. У мальчиков предел возрастных колебаний гораздо больше и негативная фаза обычно приходится на 14—16 лет.

Позитивная фаза наступает постепенно и выражается в том, что подросток начинает ощущать близость с природой, по-новому воспринимать искусство, у него появляется новый мир ценностей, потребность в интимной человеческой близости, он испытывает чувство любви, мечтает и т. д.

В познании внутреннего мира личности Бюлер придает решающее значение биографическому методу, особенно изучению дневников. Собрав свыше 100 юношеских дневников, она обнаружила удивительную устойчивость их тематики (интерес к собственной личности, чувство одиночества, проблема времени, поиск идеала, жажда любви и т. п.), несмотря на различия между поколениями (Бюлер сопоставила три девичьих дневника разных периодов — с 1873 до 1910 г.).

Персонологическая ориентация в психологии юношеского возраста была полезным противовесом натуралистическим концепциям. Однако стремление вывести развитие личности из глубин ее собственной мотивации, недооценка социально-классовых различий и увлечение субъективными источниками резко ограничивали ее возможности. Работы этого типа редко поднимаются над описанием чувств и переживаний молодых людей. Нельзя не сказать и об ограниченности дневникового метода. При всей его ценности дневник — источник весьма субъективный. Прежде всего дневники ведут далеко не все. В одни эпохи это модно, в другие — нет. Поскольку ведение дневника предполагает определенный уровень образования, наличие свободного времени и склонность к рефлексии, юноши и девушки из буржуазно-интеллигентских семей вели их чаще, чем выходцы из рабочей среды. Из 93 дневников (38 юношеских и 55 девичьих), проанализированных Бюлер в книге «Три поколения в юношеском дневнике» (1934), только пять принадлежали детям рабочих и ремесленников и лишь три автора сами были рабочими. Весьма устойчивы также половые различия — девочки ведут дневники в несколько раз чаще, чем мальчики. Что же касается людей, ведущих интимный дневник на протяжении всей жизни, то они не только редки, но и отличаются рядом индивидуальных особенностей.

Важный вклад в понимание юношеской психологии внес представитель гештальтпсихологии Курт Левин (1890—1947) (См. его работы в кн.: Хрестоматия по истории психологии / Под ред. П. Я. Гальперина, А. Н. Ждан.—М.: Изд-во МГУ, 1980.—С. 122—142. О нем см.: Ярошевский М. Г. История психологии,—2-е изд.—М.: Мысль, 1976.—С. 402—407). Он исходил из того, что человеческое поведение есть функция, с одной стороны, личности, с другой — окружающей ее среды. Свойства личности и свойства среды взаимосвязаны. Как ребенок не существует вне семьи, школы и т. д., так и эти общественные институты не существуют отдельно от взаимодействующих с ними и благодаря им индивидов. Единство и взаимодействие всех личностных и средовых компонентов Левин называет жизненным или психологическим пространством.

Важнейшими процессами переходного возраста Левин считает расширение жизненного мира личности, круга ее общения, групповой принадлежности и типа людей, на которых она ориентируется. Поведение подростка (юноши) определяется прежде всего маргинальностью (промежуточностью) его положения. Переходя из детского мира во взрослый, подросток не принадлежит полностью ни к тому ни к другому. Специфичность его социальной ситуации и жизненного мира проявляется и в его психике, для которой типичны внутренние противоречия, неопределенность уровня притязаний, повышенная застенчивость и одновременно агрессивность, склонность принимать крайние позиции и точки зрения. Эта напряженность и конфликтность тем больше, чем резче различия между миром детства и миром взрослости и чем важнее разделяющие их грани. Поэтому степень «подростковости поведения» никогда не бывает одинаковой.

Достоинство концепции Левина состоит в том, что он рассматривает юность как социально-психологическое явление, связывая психическое развитие личности с изменением ее социального положения. Однако, ставя жизненный мир ребенка в зависимость от его непосредственного окружения, микросреды, Левин оставляет в тени его общесоциальные детерминанты. Он не уточняет также возрастных граней периода маргинальности, в частности различий между подростком и юношей, и индивидуально-типологических вариаций процесса развития. Между тем неопределенность возрастного статуса далеко не всегда означает также неопределенность уровня притязаний и ценностных ориентации. Эмпирическая проверка теории Левина английским психологом Джоном Бамбером (1973) показала, что понятие юношеской маргинальности слишком расплывчато и не объясняет конкретных вариаций психики и поведения подростков и юношей.

Если Левин и другие представители социально-психологической ориентации связывают юношескую психологию с особенностями социального статуса, то выдающийся швейцарский психолог Жан Пиаже (1896—1980)1 сконцентрировал свое внимание на специфике юношеского мышления (Сжатое изложение его теории см. в кн.: История зарубежной психологии. 30-е —60-е годы XX века: Тексты / Под ред. П. Я. Гальперина, А. Н. Ждан.— М.. Изд-во МГУ, 1986.—С. 232—293. См. также: Пиаже Ж. Избр. психол. произв.— М.: Прогресс, 1967).

Переходный возраст (12—15 лет) характеризуется, по Пиаже, тем, что у подростка созревает способность абстрагировать мыслительные операции от объектов, над которыми эти операции производятся. Усложнение мыслительных действий оказывает важное влияние на все прочие стороны жизни, включая эмоции. Пиаже указывает на два таких момента. Прежде всего, достижение его мышлением фазы формальных операций вызывает у подростка и юноши особое тяготение к общим теориям, формулам и т. д. Склонность к теоретизированию становится, в известном смысле, возрастной особенностью. Общее решительно преобладает над частным. Создаются собственные теории политики, философии, формулы счастья и любви. Как замечает Пиаже, даже девичья мечта о суженом оказывается своеобразной теорией, объединяющей множество свойств, которые либо вовсе несовместимы друг с другом, либо сочетаются крайне редко.

Вторая особенность юношеской психики, связанная с формально-операционным мышлением,— изменение отношения категорий возможности и действительности. Ребенок мыслит прежде всего о действительности, у юноши на первый план выступает категория возможности. Это объясняется не только его эмоциональными свойствами и особенностями положения, но и тем, что формальная мысль по самой своей природе видит в действительности только часть сферы возможного. Поскольку логическое мышление оперирует не только реальными, но и воображаемыми объектами, освоение этого стиля мышления неизбежно рождает интеллектуальное экспериментирование, своеобразную игру в понятия, формулы и т. д. Отсюда — своеобразный эгоцентризм юношеского мышления: ассимилируя весь окружающий мир в свои универсальные теории, юноша, по словам Пиаже, ведет себя так, как если бы мир должен был подчиняться системам, а не системы — действительности.

Концепция Пиаже получила широкое научное признание. Однако, сосредоточив все внимание на когнитивных (познавательных) процессах, он оставляет в тени развитие мотивационной сферы и эмоциональной жизни ребенка. Социальный мир выступает у Пиаже главным образом как фон развития интеллекта, а умственные операции рассматриваются практически вне связи с предметной деятельностью ребенка, характером его общения и т. д. Применительно к юношескому возрасту этот недостаток особенно заметен. О более старших возрастах, когда формирование интеллекта завершено, Пиаже вообще не говорит.

Сильное влияние на теорию юности и вообще переходного возраста оказал психоанализ. Его родоначальник — австрийский психиатр Зигмунд Фрейд (1856—1939) — не создал систематической теории юношеского возраста, но выдвинул целый ряд важных положений о природе подростковой и юношеской сексуальности эмоциональных процессов и особенностях развития юношеской личности (См.: Фрейд 3. О психоанализе: Пять лекций // Хрестоматия по истории психологии.—М.: Изд-во МГУ, 1980.—С. 148—183). Эти идеи были в дальнейшем развиты его дочерью Анной Фрейд и многочисленными последователями.

Самым влиятельным представителем неофрейдизма в психологии развития вообще и юношеского возраста особенно был известный американский психолог Эрик Эриксон (1902—1982) (См. о нем: Анцыферова Л. И. Эпигенетическая концепция развития личности Эрика Г. Эриксона // Принцип развития в психологии / Отв. ред. Л. И. Анцыферова.—М.: Наука, 1978.—С. 212—242).

Развитие человека, по Эриксону, складывается из трех взаимосвязанных, хотя и автономных процессов: соматического развития, изучаемого биологией, развития сознательного «Я», изучаемого психологией, и социального развития, изучаемого общественными науками. Основной закон развития — «эпигенетический принцип», согласно которому на каждом новом этапе развития возникают ‘новые явления и свойства, которых не было на предшествующих стадиях процесса. Переход к новой фазе развития протекает в форме «нормативного кризиса», который внешне напоминает патологические явления, но на самом деле выражает нормальные трудности роста. Переход в новую фазу развития возможен только на основе разрешения основного противоречия, свойственного предыдущей фазе. Если противоречие не разрешено, это неминуемо скажется позже.

Развитие человека предполагает совместное действие врожденных и средовых компонентов. Представители общества — воспитатели, родители — связаны с ребенком собственными врожденными потребностями. Если ребенок нуждается в эмоциональном тепле, то родители испытывают потребность в том, чтобы опекать и нянчить младенца. Именно совпадение этих двух разнонаправленных потребностей обеспечивает искомый результат. В то же время каждое общество имеет специфические институты, в рамках и посредством которых осуществляется социализация детей. Поэтому, хотя общая последовательность и главные задачи основных фаз эпигенеза универсальны, инвариантны, типические способы разрешения этих задач варьируют от одного общества к другому. Общество подготавливает индивида к выполнению определенных социальных функций, определяя способы, посредством которых сам индивид разрешает встающие на его лути жизненные задачи.

Эриксон (1959, 1968) подразделяет весь жизненный цикл на восемь фаз, каждая из которых имеет свои специфические задачи и может разрешиться благоприятно или неблагоприятно для будущего развития.

Первая фаза — младенчество. Ее главная задача — выработать у младенца бессознательное чувство «базового доверия» к внешнему миру. Основным средством этого служат родительская забота и любовь. Если «базовое доверие» не возникает, у младенца появляется чувство «базового недоверия» к миру, тревожность, которая может проявиться у взрослого в форме замкнутости, ухода в себя и т. п.

Во второй фазе — раннем детстве — у ребенка формируется чувство своей автономии и личной ценности или их противоположность— стыд и сомнение. Рост самостоятельности ребенка, начинающийся с управления своими телесными отправлениями, дает ему возможность выбора, благодаря чему на этой стадии развития закладываются такие черты будущей личности, как чувство ответственности, уважение к дисциплине и порядку.

Третья фаза — игровой возраст (приблизительно от 5 до 7 лет) — формирует чувство инициативы, желание сделать что-то. Если это желание блокируется, возникает чувство вины. В этом возрасте решающее значение имеет групповая игра, общение со сверстниками, позволяющее ребенку примерять разные роли, развивать фантазию и т. д. На этом этапе закладывается чувство справедливости, понимаемой как соответствие правилу.

Главное новообразование четвертой фазы — школьного возраста — чувство, предприимчивости и эффективности, способность добиваться поставленной цели. Важнейшими ценностями становятся эффективность и компетентность. В отрицательном варианте развития у ребенка появляется чувство неполноценности, которое первоначально возникает из сознания своей некомпетентности, неуспешности в решении каких-то конкретных задач, чаще всего связанных с учением, а затем распространяется на личность в целом. В этом возрасте закладывается отношение к труду.

Пятая фаза — юность — характеризуется появлением чувства своей неповторимости, индивидуальности, непохожести на других, в отрицательном же варианте возникает диффузное, расплывчатое «Я», ролевая и личностная неопределенность. Типичная черта этой фазы развития — «ролевой мораторий» (от лат. moratorium — отсрочка): диапазон выполняемых ролей расширяется, но юноша не усваивает эти роли всерьез и окончательно, а как бы пробует, примеряет их к себе. Эриксон подробно анализирует механизмы формирования самосознания, новое чувство времени, психосексуальные интересы, а также патогенные процессы и варианты развития юности.

Шестая фаза — молодость — характеризуется появлением потребности и способности к интимной психологической близости с другим человеком, включая сексуальную близость. Ее альтернатива — чувство изоляции и одиночества.

Важнейшее приобретение седьмой фазы — взрослости — творческая деятельность и сопутствующее ей чувство продуктивности. Они проявляются не только в труде, но и в заботе о других, включая потомство, в потребности передавать свой опыт и т. д. В отрицательном варианте появляется чувство стагнации (застоя).

Последняя, восьмая фаза — зрелый возраст, или старость, характеризуется появлением чувства удовлетворенности, полноты жизни, исполненного долга, а в отрицательном случае — отчаянием и разочарованием. Высшая добродетель этого возраста — отрешенность и мудрость, т. е. способность смотреть на дело своих и чужих рук с определенной высоты.

Работы Эриксона содержат много ценных наблюдений о развитии эмоций и самосознания в юности, а также типичной для этого возраста психопатологии (расстройство временной перспективы, кризис идентичности и т. д.). Однако Эриксон уделяет мало внимания интеллекту, который существенно влияет на содержание всех психических процессов. Сплошь и рядом он не различает осознание тех или иных психических состояний от их непосредственного переживания. Стадии эпигенетической модели Эриксона не всегда соотносятся с определенным хронологическим возрастом; некоторые аспекты формирования идентичности, которые Эриксон относит к юности, многими переживаются уже в подростковом возрасте. Подчеркивая «кризисный», конфликтный характер процесса развития, Эриксон недооценивает свойственную ему преемственность. И наконец, самое важное: хотя Эриксон уделяет много внимания социально-историческим аспектам формирования личности, это делается недостаточно конкретно. Кризисы в развитии выглядят в его концепции следствием противоречий между вызревающими у ребенка внутренними свойствами и окружающей средой, причем сами возрастные новообразования он формулирует излишне жестко и нормативно. Между тем реальное содержание «автономии», «инициативы» или «идентичности» меняется на разных стадиях жизненного пути и в зависимости от характера деятельности индивида.

Альтернативные теории юношеского возраста анализируют разные стороны развития — физическое созревание, умственное развитие, формирование самосознания, сдвиги в структуре общения, мотивационные процессы и т. д. Но в известном смысле все они взаимодополнительны. Беда начинается лишь тогда, когда одна точка зрения провозглашается единственно правильной, исключающей все остальные. Именно это произошло в советской психологии.

В 1920-х годах советские психологи уделяли юношескому возрасту очень много внимания, причем собственно психологические вопросы рассматривались на широком социальном фоне, с учетом многообразных социально-экономических факторов и вариантов взросления. Подробно изучались и описывались закономерности полового созревания, умственные интересы, формы социальной активности и содержание внутреннего мира подростков и юношей. Советские ученые прекрасно знали и широко использовали зарубежную психологическую литературу, важнейшие работы иностранных ученых без особой задержки переводились на русский язык.

Лучшей советской работой этого периода является, на мой взгляд, книга В. Е. Смирнова «Психология юношеского возраста» (1929). Но она была не единственной (См., например: Арямов И. А. Рабочий подросток.— М., 1928; Блонский П. П. Возрастная педология.— М., 1930; Рубинштейн М. И., Игнатьев В. Е. Психология, педагогика и гигиена юности.— М., 1926, и др.). Большое влияние оказали лекции Л. С. Выготского «Педология подростка», выходившие отдельными выпусками в 1929—1931 гг. и содержавшие подробный обзор советской и зарубежной литературы о переходном возрасте, анализ физиологии и психологии полового созревания, типичных возрастных конфликтов, эволюции интересов, мышления, высших психических функций, воображения и творчества, динамики и структуры личности подростка (Избранное главы из этой работы опубликованы в кн.: Выготский Л. С. Собр. соч.: В 6 т.— М.: Педагогика, 1984.— Т. 4.— С. 5—242).

Согласно его теории развития высших психических функций, «всякая функция в культурном развитии ребенка появляется на сцену дважды, в двух планах, сперва — социальном, потом — психологическом, сперва между людьми, как категория интерпсихическая, затем внутри ребенка, как категория интрапсихическая» (Выготский Л. С. История развития высших психических функций // Развитие высших психических функции.—М.: Изд-во АПН РСФСР, 1960.— С. 197—198).

В отличие от механистических концепций, рассматривавших развитие ребенка как результат воздействия «внешней», социальной среды, Выготский подчеркивал, что среду надо рассматривать не как «обстановку развития», которая извне определяет развитие ребенка; воздействия среды сами меняются количественно и качественно, в зависимости от того, через какие ранее возникшие психологические свойства, включая возрастные особенности ребенка, они преломляются.

Становление человека как индивида и личности, по Выготскому, предполагает диалектическое взаимодействие двух относительно автономных, но неразрывно связанных друг с другом рядов развития — натурального и социального.

«Следует признать, что к началу каждого возрастного периода складывается совершенно своеобразное, специфическое для данного возраста, исключительное, единственное и неповторимое отношение между ребенком и окружающей его действительностью, прежде всего социальной. Это отношение мы и назовем социальной ситуацией развития в данном возрасте. Социальная ситуация развития представляет собой исходный момент для всех динамических изменений, происходящих в развитии в течение данного периода. Она определяет целиком и полностью те формы и тот путь, следуя по которому ребенок приобретает новые и новые свойства личности, черпая их из социальной действительности, как из основного источника развития, тот путь, по которому социальное становится индивидуальным» (Выготский Л. С. Проблема возраста // Собр. соч.— М.: Педагогика, 1984.— Т. 4,— С. 259).

Здесь возникают два главных вопроса психологии развития:
1) какова конкретно социальная ситуация развития к началу данного возраста и
2) какие психологические новообразования возникают у ребенка к концу данного возраста?

Главное новообразование переходного возраста, по Выготскому,— то, что теперь «в драму развития вступает новое действующее лицо, новый качественно своеобразный фактор — личность самого подростка… В связи с возникновением самосознания для подростка становится возможным и неизмеримо более глубокое и широкое понимание других людей. Социальное развитие, которое приводит к образованию личности, приобретает в самосознании опору для своего дальнейшего развития» (Выготский Л. С. Педология подростка // Там же.— С. 238).

Идеи Л. С. Выготского оказали сильное влияние как на общую, так и на возрастную психологию (Л. И. Божович, В. В. Давыдов, А. Н. Леонтьев, А. В. Петровский, Д. Б. Эльконин и др.). Но практически реализовать многие из них советским ученым не удалось. Уже в середине 1930-х годов теоретический уровень отечественной психологии развития начал быстро снижаться. В условиях сталинских репрессий изучать социальные условия формирования личности стало невозможно. Исчезли социология и социальная психология.

В возрастной психологии также перестали замечать социальные различия. Стали запретными проблемы полового созревания и юношеской сексуальности. Самосознание стало все чаще оцениваться как проявление «ячества» и буржуазного индивидуализма. Под флагом борьбы с космополитизмом в послевоенные годы психологи стали привлекать иностранную литературу только для ее критики, а многие и вовсе перестали за ней следить, уверовав, что за пределами их собственного околотка ничего стоящего не делается. Превращенная в служанку педагогики, психология подменила изучение многогранной юношеской жизни апологетическим описанием процесса насильственной подгонки ребенка к требованиям бюрократической школьной системы.

Разрыв между теоретическими схемами и эмпирическими фактами особенно наглядно проявился в периодизации психического развития ребенка. А. Н. Леонтьев и его последователи положили в основу периодизации принцип последовательной смены трех «ведущих видов деятельности» — игры, учения и труда. Но схема оказалась слишком абстрактной, а трехчленная классификация видов деятельности неполной и догматической (См.: Каган М. С. Человеческая деятельность (Опыт системного анализа).— М.: Политиздат, 1974; Психология развивающейся личности / Под ред. А. В. Петровского.— М.: Педагогика, 1987.— Гл. 3). Кроме того, возникли разногласия: какая именно деятельность является ведущей, специфической для того или иного возраста, и охватывает ли данная периодизация весь жизненный путь или только период формирования личности, до наступления взрослости? Когда же эту периодизацию стали конкретизировать, получилось еще хуже.

Д. Б. Эльконин (См.: Эльконин Д. Б. К проблеме периодизации психического развития в детском возрасте// Вопросы психологии.— 1971.— № 4) в статье, одобренной В. В. Давыдовым и другими видными психологами, называет период от 11 до 17 лет «подростничеством» (термин кажется искусственным, в русском языке есть слово «отрочество»), подразделяя его на две фазы. Ведущей деятельностью 11 — 15-летних (средний школьный возраст) Эльконин считает общение в системе общественно полезной деятельности, включающей такие ее коллективно выполняемые формы, как общественно-организационная, спортивная, художественная и трудовая. Внутри этой деятельности подростки овладевают способностью строить общение в зависимости от различных задач и требований жизни, способностью ориентироваться в личных особенностях и качествах других людей, способностью сознательно подчиняться нормам, принятым в коллективе. У 15—17-летних (старший школьный возраст) ведущей становится учебно-профессиональная деятельность, благодаря которой у старшеклассников формируются определенные познавательные и профессиональные интересы, элементы исследовательских умений, способность строить жизненные планы и вырабатывать нравственные идеалы, самосознание.

Эта периодизация откровенно нормативна и выражает прежде всего ведомственную точку зрения школы, описывая то, чем, по мнению Минпроса, должен заниматься старшеклассник. Внутренний мир личности, ее свобода, внешкольная деятельность, инициатива (а не только умение «подчиняться нормам»), дружба, любовь выпадают из нее как нечто несущественное, второстепенное.

Автор лучшей послевоенной книги по возрастной психологии Л. И. Божович расставляет акценты иначе. В ее описании юношеского возраста главное внимание сосредоточено на развитии мотивационной сферы личности: определении своего места в жизни, формировании мировоззрения и его влиянии на познавательную деятельность, самосознание и моральное сознание. Решающее значение придается динамике «внутренней позиции» формирующейся личности. «Внутренняя позиция» складывается из того, как ребенок на основе своего предшествующего опыта, своих возможностей, своих ранее возникших потребностей и стремлений относится к тому объективному положению, какое он занимает в жизни в настоящее время и какое положение он хочет занимать. Именно эта внутренняя позиция обусловливает определенную структуру его отношения к действительности, к окружающим и к самому себе. «Через эту внутреннюю позицию и преломляются в каждый данный момент воздействия, идущие от окружающей среды» (Божович Л. И. Личность и ее формирование в детском возрасте.— М.: Просвещение, 1968.— С. 174).

На базе этой теоретической установки выполнено немало хороших экспериментальных исследований. Но «личность старшеклассника» в них зачастую сводится к его роли учащегося; его внеучебная деятельность рассматривается внешним образом с точки зрения ее влияния на школьную успеваемость, дисциплину и т. п.

Выход за эти ведомственные рамки начался в последние годы в связи с новыми идеями, появившимися в философии и социологии личности, а также в общей и социальной психологии (работы Б. Г. Ананьева, показавшего имманентную, неустранимую неравномерность психического развития, К. А. Абульхановой-Славской, Н. А. Логиновой и др. о жизненном пути, Е. И. Головахи и А. А. Кро-ника о психологическом времени личности и т. д.). Под влиянием этих идей в возрастной психологии, наряду с традиционными «школьными» темами, вращающимися вокруг отношения к школе и к учению, возродились такие проблемы, как формирование временной перспективы, особенности самосознания, психологические аспекты полового созревания и т. д.

Закончив краткий очерк концепций психологии развития, познакомим читателя с конкретными исследованиями и их результатами. Но прежде осветим вопрос — каковы источники наших знаний о юношеском возрасте? Откуда мы знаем, изменяется человек или остается относительно неизменным, протекает ли его юность бурно или плавно, постепенно?

Психологическое исследование может быть организовано либо сравнительным, либо генетическим способом. В первом случае качественно разные объекты сопоставляют друг с другом по какой-то совокупности признаков, во втором — прослеживают изменения одного и того же объекта, взятого в разных временных точках (См. подробнее: Ананьев Б. Г. Человек как предмет познания.— Л.: Изд-во ЛГУ, 1969).

Первый путь — это метод сравнительно-возрастных, или поперечных, срезов, который сводится к сопоставлению свойств двух или более разных групп людей (группа испытуемых называется выборкой), отличающихся друг от друга хронологическим возрастом или как-то иначе измеренным уровнем развития (например, школьным классом или уровнем полового созревания). Подавляющее большинство исследований, на которых основаны наши представления о возрастных различиях, выполнены именно с помощью этого метода: обследовав по одной и той же методике мальчиков 8, 12, 15 и 17 лет, мы сравниваем результаты и заключаем отсюда о характере возрастных различий, молчаливо предполагая, что за ними стоит разница в уровне развития. Так ли это?

Метод поперечных срезов вполне удовлетворительно показывает, как варьирует с возрастом та или иная функция. Если мы хотим знать среднестатистический рост детей разного возраста и общее отношение между возрастом и ростом, не нужно изучать весь процесс развития ребенка, достаточно сопоставить соответствующие выборки детей разного возраста. Та же логика действует при сопоставлении физической силы, интеллекта, эмоций или ценностных ориентации пяти- и десятиклассников — нужна лишь обоснованная выборка и адекватные способы измерения.

Но, будучи вполне достаточными для описания возрастных (онтогенетических) различий, поперечные срезы не воспроизводят процесса развития, результатом которого эти различия претендуют быть. Недостаток метода поперечных срезов — уравнивание всех индивидов данного возраста и данной популяции, которые на самом деле могут не оказаться в одной и той же точке онтогенетической эволюции, так как их развитие происходит с разной скоростью и различным путем. Исследования этого типа не позволяют увидеть, насколько устойчивы или изменчивы с возрастом отдельные свойства личности и как они связаны друг с другом в процессе индивидуального развития. Они дают дискретную картину разных точек развития, но кривые, которыми мы эти точки соединяем, могут оказаться искусственными, не выражающими закономерности процесса развития. Кроме того, сравнительно-возрастной метод рискует смешать возрастно-генетические различия с историческими или когортными; например, разница в уровне интеллекта или направленности интересов пяти- и десятиклассников может определяться не столько их возрастом, сколько тем, что эти две выборки учились по разным программам.

Формой генетического метода в возрастной психологии являются так называемые продольные (лонгитюдные) исследования, прослеживающие развитие одних и тех же людей на протяжении более или менее длительного периода времени. Лонгитюдные исследования могут прослеживать развитие как отдельных свойств или симптомо-комплексов, так и личности в целом более или менее системно. Очень важна продолжительность лонгитюда, который может охватывать несколько месяцев или много лет, а также содержательная характеристика изучаемого периода: установлены ли его хронологические границы произвольно, или исследование охватывает относительно автономный цикл, отрезок жизненного пути (первые два года жизни, дошкольный период, студенческие годы). Чем длиннее охваченный период и чем яснее принципы его выделения, тем содержательнее может быть полученная информация.

Будучи более сложным и индивидуализированным, лонгитюд точнее определяет перспективы дальнейшего психического развития, а также генетические связи между его фазами. Однако он сопряжен с большими трудностями.

Прежде всего встает вопрос о границах изучаемого периода. Закономерности переходного возраста можно понять только при условии, что нам известны особенности, с одной стороны, детства, а с другой — взрослости. Между тем подавляющее большинство исследований в сфере возрастной психологии, начинаясь с «детского» конца, до взрослости не доходили. О том, что представляет собой взрослость, как изменяется человек после достижения половой и социальной зрелости и до начала старения, психологи знают очень мало, хотя такие исследования ведутся. В последние годы вместо разобщенного изучения, с одной стороны, периода созревания и формирования личности (детства, отрочества и юности), а с другой — периода старения зарубежные ученые начинают исследовать весь жизненный путь в целом, от рождения до смерти. Но как охватить такой большой отрезок времени?

Не меньше трудностей представляет проблема комплексности. Есть много лонгитюдов, прослеживающих отдельно развитие интеллекта, сенсорных, психомоторных или профессиональных качеств. Исследований, посвященных развитию личности в целом, значительно меньше.

Велики трудности материального и организационного порядка. Многолетнее исследование дорого стоит; за это время неизбежно сменяется исследовательский персонал и руководство; если методы исследования не будут достаточно жестко стандартизированы, это сделает результаты несопоставимыми. Но исследовательская техника и критерии надежности меняются по мере развития психологии. Очень велик отсев испытуемых. Многолетнее исследование более интимно, чем еженедельная исповедь у священника; участвующий в нем человек заведомо идет на то, что психологи будут знать о нем больше, чем он сам о себе. Поэтому как раз в юношеском возрасте учащаются отказы.

Если поперечные срезы имеют тенденцию нивелировать индивидуальные различия, то в лонгитюде, в связи с малой выборкой, эти различия, в том числе случайные, иногда гипертрофируются. Важнейшее требование к участникам лонгитюда — их готовность к длительному исследованию; это предполагает достаточно высокий уровень образованности, что делает выборку социологически нерепрезентативной (т. е. не представляющей реальной структуры населения). Кроме того, распространяя выводы лонгитюда на других людей, необходимо тщательно взвесить, какие из зафиксированных изменений обусловлены возрастными процессами, а какие — спецификой изучавшейся когорты.

Долгосрочных лонгитюдов, охватывающих широкий круг личностных черт, в мире немного. Первая такая работа, продолжавшаяся почти 30 лет, была начата Исследовательским институтом Фелза (США) под руководством Лестера Сонтага в 1929 г. Испытуемых (89 новорожденных из 63 семей) регулярно обследовали до 14 лет, а в 1957—1959 гг., когда средний возраст испытуемых 36 мужчин и 35 женщин составил 24 года (индивидуальный возраст колебался от 19 до 29 лет), они снова подвергались детальному психологическому интервьюированию и тестированию, результаты которых, сведенные к 27 параметрам, были обобщены в книге Джерома Кагана и Говарда Мосса «От рождения до зрелости. Исследование психологического развития» (1962).

Еще более длительный лонгитюд проведен Институтом развития человека Калифорнийского университета в Беркли (я буду называть его Калифорнийским лонгитюдом). Первоначально он состоял из трех автономных блоков. Первое исследование под руководством Джин Макфарлейн началось в 1928 г. в Беркли и охватывало 248 младенцев, которых регулярно обследовали с 21 месяца до 18 лет и затем однократно в 30 и в 40 лет. Второе исследование, под руководством Нэнси Бэйли и Лотты Вулф, началось также в Беркли в 1928 г. и охватывало небольшую, но более однородную, чем в первом случае, группу новорожденных; их регулярно, с разными временными интервалами, обследовали в течение 18 лет, а затем в 21, 26 и 36 лет. Объектом третьего исследования, начатого под руководством Гаролда Джонса и Герберта Стольза в 1932 г. в Окленде, были 212 пятиклассников (средний возраст 11 лет); информация о первых 10 годах их жизни отсутствовала, зато подробно изучались подростковый возраст, юность и зрелость. Во всех трех блоках использовался широкий круг методов, включая антропометрию, рентгеноскопию (для определения скелетной зрелости), всевозможные тесты и психологическую экспертизу. Данные подвергались тщательной оценке тремя независимыми экспертами и математической обработке, причем степень постоянства (изменчивости отдельных психических черт и самих типов развития) вычислялась отдельно для подросткового возраста, юности (14—17 лет) и перехода от юности к взрослости (от 17 до 37 лет). В дальнейшем первоначальные выборки были объединены. В конце 1950-х годов, когда детям из Беркли исполнилось в среднем 31, а оклендским — 38 лет, они (171 человек, 84 мужчины и 87 женщин) были еще раз детально обследованы, а результаты обобщены в книге Джека Блока при участии Нормы Хаан «Жизнь во времени» (1971). В конце 1960-х годов, когда испытуемые достигли соответственно 42 и 49 лет, процедура повторилась и ученые получили данные о дальнейшем развитии 146 человек (70 мужчин и 76 женщин).

Архивы Калифорнийского лонгитюда дали ценный материал не только психологам, но и социологам, позволив Глену Элдеру (1974, 1986) конкретно проследить зависимость структуры жизненного пути и индивидуальных судеб поколения от меняющихся исторических условий и событий.

Оклендские дети были старше детей из Беркли всего на восемь лет, и никаких драматических событий в эти годы в США не произошло. Обе когорты пережили экономический кризис и депрессию 1929—1932 гг., вторую мировую войну и т. д. Тем не менее возраст, в котором испытуемые столкнулись с этими событиями, сильно повлиял на их судьбу, образование, профессиональную карьеру и т. д. Оклендских детей экономическая депрессия застала уже школьниками, которые могли и должны были материально помогать своим семьям; в годы второй мировой войны свыше 90 процентов мужчин этой группы служили в армии. У детей из Беркли экономический кризис совпал с первыми годами детства, которые в силу этого были особенно тяжелыми. Зато их переходный возраст пришелся не на депрессию 1930-х годов, а на экономический подъем военных и послевоенных лет; только половина мужчин из этой когорты воевала, причем не во второй мировой войне, а в Корее. Различия в условиях формирования наложили отпечаток на социально-психологический облик этих людей, характер их участия в общественно-политической жизни и т. д.

Калифорнийский лонгитюд, продолжающийся поныне, уникален. Однако круг исследований такого рода ширится. В Европе наиболее крупным является Боннский лонгитюд под руководством Ганса Томэ и Урсулы Лер1. Систематическое обследование 1800 детей с 6 до 16 лет дополнялось здесь изучением автобиографий 320 мужчин и женщин, родившихся в 1890—1930 гг. (позже эта подвыборка была расширена до 741 женщины и 570 мужчин), и сравнительно-возрастным исследованием 600 подростков (См.: Томэ Г. Теоретические и эмпирические основы психологии развития человеческой жизни // Принцип развития в психологии / Отв. ред. Л. И. Анцыфе-рова.— М.: Наука, 1978).

Много лонгитюдов посвящено подростковому возрасту и юности. Сотрудники Центрального института молодежных исследований ГДР под руководством Вальтера Фридриха и Гарри Мюллера проследили физическое, умственное и социальное развитие большой группы (1000 человек в начале, 400 — в конце исследования) лейпцигских юношей и девушек с 12 до 22 лет. При этом фиксировались: физическое развитие (рост, половое созревание и т. д.); развитие интеллектуальных способностей; динамика ценностных ориентации и жизненных планов; использование средств массовой коммуникации и отношение к ним; развитие взаимоотношений в родительской семье. Ценная информация получена также об эволюции отношения молодых людей к труду, взаимоотношениях в коллективе и о психологических различиях между юношами и девушками.

Ученые Мичиганского университета под руководством Джералда Бахмана изучали важнейшие аспекты социально-психологического развития 2213 юных американцев на протяжении восьми лет, начиная с X класса средней школы. Ими прослежены: влияние семейной среды и уровня интеллекта на поведение и успеваемость десятиклассников; факторы, способствующие отсеву из средней школы; отношение к военной службе; профессиональные достижения через пять лет по окончании школы; удовлетворенность трудом; взаимодействие учебного опыта и свойств личности; динамика самоуважения, мотивации, аффективных состояний, ценностных ориентации и установок, отношения к труду и уровня притязаний, преступного поведения и наркомании. Исследование, вероятно, будет продолжено.

В отличие от Лейпцигского и Мичиганского лонгитюдов, основанных на больших выборках и имеющих преимущественно социологическую ориентацию, американские психиатры Дэниэл и Джудит Оффер применяли в основном клинические методы. В книге «Психологический мир тинэйджера» (1969) Д. Оффер проследил на протяжении четырех лет психическое развитие 73 мальчиков-старшеклассников; 46 из этих юношей систематически обследовались также в последующие четыре года, после окончания средней школы (результат представлен в книге «От юноши к молодому мужчине», 1975).

Тематика исследований, посвященных подростковой и юношеской психологии, сегодня очень широка. Она включает: течение и психологические последствия полового созревания; стабильность и изменение личностных черт; уровень социальной адаптации, психопатологии и девиантного поведения; влияние школы и юношеской субкультуры; формирование индивидуальности, образа «Я» и половой идентичности; выбор профессии; развитие личной автономии; средовые и семейные стрессовые ситуации и многое другое.

На основе лонгитюдных исследований в зарубежной психологии возникло новое предметно-методологическое направление — психология развития человека в течение всей жизни. Исследования, объединенные этим названием, весьма разнообразны, но их роднят три принципиальных момента:
1) интерес к диалектике постоянства и изменения в процессе развития человека;
2) акцент на взаимосвязи этапов жизненного пути, которые не могут быть поняты отдельно друг от друга;
3) понимание того, что развитие человека зависит от социально-исторических условий, в которых оно протекает.

В СССР подобных работ нет. Существует только один многолетний социологический лонгитюд: эстонские социологи под руководством М. X. Титмы изучали основные аспекты социального самоопределения выпускников эстонских школ с 1966 по 1979 г. (первоначальная выборка — 2260, последняя — 1400 человек) См.: Жизненный путь поколения: его выбор и утверждение / Под ред. М. X. Тит ма.— Таллин: Ээсти раамат, 1985). Психологами сделано еще меньше. Ленинградские психологи под руководством Б. Г. Ананьева в конце 1960-х. — начале 1970-х годов провели небольшое комплексное лонгитюдное исследование студентов (См.: Психодиагностические методы (в комплексном лонгитюдном исследовании студентов) / Отв. редактор А. А. Брдалев.— Л.: Изд-во ЛГУ, 1976). В Перми Е. А. Силина (под руководством В. С. Мерлина) проследила динамику эмоциональной реактивности группы школьников от VII к IX классу. Сотрудники лаборатории психического развития и воспитания в юношеском возрасте Института общей и педагогической психологии АПН СССР осуществили 4-летнее лонгитюдное исследование психического развития успеваемости, самооценки и мотивации 400 школьников с VII по X класс (См.: Особенности обучения и психического развития школьников 13—17 лет/ Под ред. И. В. Дубровиной, Б. С. Круглова.— М.: Педагогика,1988).

С зарубежными лонгитюдными исследованиями большинство советских психологов знакомы плохо, даже теоретико-методологические вопросы психологии развития обсуждаются у нас, как правило, умозрительно, без опоры на эмпирические данные.

Каково же в свете современных научных данных место и значение юности в структуре жизненного пути?

Глава III. ПСИХИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ И ФОРМИРОВАНИЕ ЛИЧНОСТИ

ПОЗНАВАТЕЛЬНЫЕ ПРОЦЕССЫ И УМСТВЕННЫЕ СПОСОБНОСТИ

На большой перемене мы … прогуливались по двору взад и вперед, рассуждая о всевозможных предметах, познаваемых и непознаваемых. И я нисколько не удивлю философов, если скажу, что чем сложнее была проблема, тем легче мы ее разрешали. Мы не ведали никаких трудностей в метафизических понятиях и без малейших усилий выносили суждения относительно времени и пространства, духа и материи, конечного и бесконечного.
Анатоль Франс. Жизнь в цвету.

Что мы знаем о когнитивных (познавательных) процессах и способностях юношеского возраста? Каковы их специфические новообразования и в какой степени они обусловлены особенностями процесса обучения? Обладает ли юношеское мышление каким-то особым стилем? Каковы особенности одаренных, талантливых юношей и какой стиль учебной деятельности способствует развитию их творческого мышления?Развитие познавательных функций и интеллекта имеет две стороны — количественную и качественную. Количественные изменения суть изменения в степени, в уровне развития: подросток решает интеллектуальные задачи легче, быстрее и эффективнее, чем ребенок младшего школьного возраста. Качественные изменения характеризуют сдвиги в структуре мыслительных процессов: важно не то, какие задачи решает человек, а каким образом он это делает.

Изучение качественных сдвигов в развитии интеллекта связано в современной психологии главным образом с работами Ж. Пиаже и его последователей. Возраст от 12 до 15 лет является, по Пиаже, периодом рождения гипотетико-дедуктивного мышления, способности абстрагировать понятие от действительности, формулировать и перебирать альтернативные гипотезы и делать предметом анализа собственную мысль. К концу подросткового возраста человек уже способен отделять логические операции от тех объектов, над которыми они производятся, и классифицировать высказывания независимо от их содержания, по их логическому типу (выведение по типу «если — то», различение по типу «или — или», включение частного случая в класс явлений, суждение о несовместимости и т. д.).

Правомерность стадиального подхода к развитию интеллекта и установленную Пиаже последовательность стадий мало кто оспаривает. Однако вопрос о том, насколько жестко эти стадии связаны с хронологическим возрастом и может ли переход от конкретных операций к формальным служить водоразделом между детством и юностью, вызывает острые споры.

Во-первых, овладение определенными мыслительными операциями невозможно отделить от процесса обучения: работы советских психологов П. Я. Гальперина, В. В. Давыдова и др. показали, например, что при соответствующем обучении уже третьеклассники способны решать абстрактные алгебраические задачи. Во-вторых, существует широкий диапазон индивидуальных различий: одни люди обладают гипотетико-дедуктивным мышлением уже в 10—11 лет, другие не способны к нему и во взрослом состоянии; почти половина взрослых не справляются с задачами, правильное решение которых, по Пиаже, свидетельствует о наличии формально-операционного мышления. В-третьих, многих психологов смущает мысль Пиаже о том, что качественное развитие интеллекта завершается уже к началу юности. Они высказывают предположение, что за стадией решения проблем, которой завершается модель Пиаже, следует еще одна стадия, характеризующаяся способностью находить и ставить проблемы. Перечислим свойства этой последней фазы развития интеллекта: нестандартный подход к уже известным проблемам, умение включать частные проблемы в более общие, родовые, постановка плодотворных общих вопросов даже на основе плохо сформулированных задач и т. д. (А. Арлин, 1975). Следует учитывать также, что если даже все подростки со средними умственными способностями обладают гипотетико-дедуктивным мышлением, они неодинаково применяют эту способность к разным аспектам действительности.

Формально-логическое мышление — не синоним формальной логики. Это хорошо показал американский психолог Р. Уэйсон. Он изготовил четыре карточки: на лицевой стороне одной из них была написана буква Е, на оборотной — цифра 3, на другой — соответственно К и 5, на третьей — 4 и У, на четвертой — 7 и Л. Карточки раскладывали перед испытуемыми лицевой стороной Е — К — 4 — 7 к давали следующую инструкцию: «Каждая из этих карточек имеет на одной стороне букву, на другой — число. Правило таково: если на одной стороне карточки стоит гласная, то на другой должно быть четное число. Скажите, какие карточки нужно перевернуть, чтобы проверить, соблюдается ли это правило. Перевертывайте только те карточки, которые могут нарушить правило».

Все испытуемые, даже профессиональные логики, испытывали трудности с решением этой задачи; большинство называли Е к 4 или только Е. Между тем правильный ответ — Е и 7. Верно, что всякое нечетное число на оборотной стороне Е будет нарушением правила. Но большинство испытуемых не уловили того, что нарушением будет также любая гласная на обороте 7. Карточки К и 4 переворачивать не нужно, так как правило гласит: если на одной стороне карточки стоит гласная … (а не: если на одной стороне карточки стоит четное число…).

Та же самая задача была сформулирована иначе. Испытуемых просили вообразить, что они работают на почте, сортируют письма и должны проверить, не нарушено ли следующее правило: если письмо запечатано, на нем должна быть десятицентовая марка. Перед испытуемым были разложены четыре конверта: задняя сторона запечатанного конверта; задняя сторона незапечатанного конверта; лицевая сторона конверта с адресом и десятицентовой маркой; лицевая сторона конверта с адресом с восьмицентовой маркой. Нужно было перевернуть только те конверты, которые, возможно, нарушают правило. В этой конкретной ситуации подавляющее большинство испытуемых безошибочно выбрали первый и четвертый конверты.

Таким образом, поняв содержание задачи, испытуемые применили к ее решению ту самую способность к формальному мышлению, которая, казалось, отсутствовала у них в абстрактных условиях с числами и буквами. Это значит, что логические задачи не могут служить достаточно надежными показателями умственного развития индивида, если они сформулированы без учета условий его жизни и характера деятельности. Сам Пиаже в последних работах подчеркивал, что свои новые умственные качества подростки и юноши применяют выборочно, к тем сферам деятельности, которые для них наиболее значимы и интересны, а в других случаях могут обходиться прежними навыками. Поэтому, чтобы выявить реальный умственный потенциал личности, нужно сначала выделить сферу ее преимущественных интересов, в которой она максимально раскрывает свои способности, и формулировать задачу с упором на эти способности.

Это важно не только для психодиагностики, но и для работы с трудными подростками. При обычно используемых измерениях, будь то интеллектуальный тест или школьная отметка, уровень умственного развития юных правонарушителей большей частью оказывается значительно ниже среднего. В то же время в собственной среде, при решении своих жизненных задач такие ребята нередко проявляют незаурядную смекалку и находчивость, подобно тому как мальчик из африканских джунглей кажется неспособным к решению абстрактных тестовых задач, но отлично справляется с не менее сложными задачами, которые ставит перед ним его естественное окружение. Это может свидетельствовать как о развитии практического интеллекта за счет теоретического и в ущерб ему (в зависимости от различий в характере обучения), так и о связи интеллекта с общей направленностью личности. Как бы то ни было, обобщающее суждение об интеллекте подростка (юноши), основанное только на средних показателях, без учета его специфической жизненной ситуации и интересов, односторонне и может оказаться ошибочным (Д. Элкинд, 1975).

Исходя из своей теории, Пиаже указывает на сильную склонность юношеского стиля мышления к отвлеченному теоретизированию, созданию абстрактных теорий, на увлечение философскими построениями и т. д. О наличии такой тенденции свидетельствуют и отечественные исследования, в частности работы Н. С. Лейтеса (1971) (См.: Лейтес Н. С. Умственные способности и возраст.—М.. Педагогика, 1971).

С этим связано и указанное выше изменение соотношения категорий возможности и действительности в пользу сферы возможного, что неизбежно рождает интеллектуальное экспериментирование, игру в понятия и формулы. Причем интеллектуальные игры обладают для юношей большой ценностью, в силу чего эти универсальные теории должны скорее подчинять себе действительность, чем подчиняться ей.

Развитие абстрактно-логического мышления знаменует появление не только нового интеллектуального качества, но и соответствующей потребности. Ребята готовы часами спорить об отвлеченных предметах, о которых они ничего не знают. Вспомним героя «Весенних перевертышей» В. Тендрякова Дюшку, с его двойками по математике и глубокой личной заинтересованностью в коренных вопросах устройства мироздания, от которых досадливо отмахиваются взрослые. Такие «праздные» споры и «пустопорожнее философствование» часто раздражают учителей и родителей: «Лучше бы учился толком, чем рассуждать невесть о чем!»

Но эти отвлеченные рассуждения так же необходимы и полезны, как бесконечные «почему?» дошкольника. Это новая стадия развития интеллекта, когда абстрактная возможность кажется интереснее и важнее действительности (именно потому, что она не знает никаких ограничений, кроме логических), и изобретение, а затем разрушение «универсальных» законов и теорий становится любимейшей умственной игрой.

«Любовь к воображаемым предметам и легкость, с которой я заполнял ими свой внутренний мир, окончательно отвратили меня от всего окружающего и определили мою склонность к одиночеству, оставшуюся у меня с этих пор навсегда»,— вспоминает Руссо (Руссо Ж.-Ж. Исповедь//Избр. соч.. В 3 т.— М.. Художественная литера тура, 1961.—Т. 3.—С. 41). «Самым реальным в моей жизни были мечты, мечты, исполненные трепетного страха (они посещали меня часто, слишком часто для моего возраста), мечты о нежности, мечты-упования, и очень рано… явились мечты о славе, героической и литературной…» (Роллан Р. Воспоминания юности//Воспоминания.—М.: Художественная литература, 1966.— С. 225) — вторит ему Ромен Роллан. В мечтах юность предвосхищает и «проигрывает» бесчисленные варианты своего будущего жизненного пути, которые кажутся все одинаково возможными. Если вы хотите понять внутренний мир подростка или юноши — поинтересуйтесь прежде всего его мечтами. Впрочем, некоторыми из них он никогда не поделится…

Отвлеченно-философская направленность юношеского мышления связана, конечно, не только с формально-логическими операциями, но и с особенностями эмоционального мира ранней юности. Однако эти свойства не стоит преувеличивать.

Склонность к абстрактному мышлению типична главным образом для юношей. Хотя девочки в этом возрасте лучше учатся и превосходят мальчиков по успеваемости, их познавательные интересы менее определенны и дифференцированны и они лучше решают конкретные, чем абстрактные задачи. Художественно-гуманитарные интересы превалируют у них над естественнонаучными. Что же касается мечтательности, то она связана не столько с интеллектуальными, сколько с характерологическими особенностями.

Широта интеллектуальных интересов часто сочетается в ранней юности с разбросанностью, отсутствием системы и метода. Многие юноши склонны преувеличивать уровень своих знаний и особенно умственных возможностей. Почти во всех старших классах появляется немалое число безразличных, скучающих учеников, которым учеба кажется прозаичной по сравнению с воображаемой «подлинной» жизнью.

Отчасти это объясняется рутинностью и монотонностью учебного процесса в школе, не дающего простора индивидуальным способностям и инициативе учащихся. Кроме того, некоторым ребятам объективно не под силу сложная учебная программа, они не хотят учиться, а лишь формально отсиживают уроки. Сказываются также внутренние противоречия развития внимания (См.: Гальперин П. Я. Экспериментальное формирование внимания.— М.. Изд-во МГУ, 1974; Нейрофизиологические механизмы внимания / Под ред Е Д Хом-ской.— М.: Изд-во МГУ, 1979).

Объем внимания, способность длительно сохранять его интенсивность и переключать его с одного предмета на другой с возрастом увеличиваются. Вместе с тем внимание становится более избирательным, зависящим от направленности интересов. Подростки и юноши часто жалуются на свою неспособность сконцентрироваться на чем-то одном, рассеянность и хроническую скуку. «Невоспитанность» внимания, неумение сосредоточиваться, переключаться и отвлекаться от каких-то стимулов и раздражителей — одна из главных причин плохой успеваемости и некоторых эмоциональных проблем ранней юности, включая пьянство, наркоманию и безудержную погоню за удовольствиями (Д. Хэмилтон, 1983).

Развитие интеллекта тесно связано с развитием творческих способностей, предполагающих не просто усвоение информации, а проявление интеллектуальной инициативы и создание чего-то нового. Существуют три подхода к изучению возрастных закономерностей творчества, «креативности».

Первый подход прослеживает связь максимальной продуктивности с возрастом на основе анализа соответствующих продуктов деятельности. Так, американские ученые Г. Леман (1953) и У. Деннис (1956), изучив жизненный путь многих выдающихся ученых, художников и мыслителей за несколько столетий, нашли, что наиболее продуктивным периодом их жизни был возраст от 20 до 40 лет, со значительными вариациями по профессии. На основе этих и других данных принято считать, что у математиков пик творчества активности приходится на 23 года, у химиков — на 29—30 лет, у физиков — на 32—33 года, у астрономов — на 40—44 года и т. д.

Второй подход можно назвать личностным: сравнивая свойства людей, известных творческими достижениями, со свойствами менее продуктивных людей, психологи пытаются определить важнейшие черты творческой личности.

Третий подход ставит во главу угла изучение самих мыслительных процессов, которые предположительно отличают творческую мысль от нетворческой. Это ближе всего к изучению собственно интеллекта. Таков, в частности, подход советского психолога Я. А. Пономарева (1976), рассматривающего творческий процесс как результат взаимодействия разных уровней интеллектуальной деятельности.

Эти подходы не исключают друг друга, а являются взаимодополнительными. Возрастные закономерности творчества пока недостаточно ясны. Я. А. Пономарев считает, что пик интеллектуального развития достигается уже в 12 лет, но его нельзя смешивать с кульминацией творческой продуктивности, которая наступает много позже, так как высокая продуктивность невозможна без большого багажа знаний, жизненного опыта, целеустремленности и ряда других качеств, которыми еще не обладает подросток. Другие авторы склонны полагать, что пик творческих потенций, как и пик интеллектуального развития, наступает позже. Вероятно, на этот вопрос и не может быть общего ответа, ибо творческие способности человека, как и его интеллект, нельзя рассматривать изолированно от содержания деятельности, которая существенно изменяется с возрастом.

Сталкивая личность с множеством новых, противоречивых жизненных ситуаций, переходный возраст стимулирует и актуализирует ее творческие потенции. Важнейший интеллектуальный компонент творчества — преобладание так называемого дивергентного мышления, которое предполагает, что на один и тот же вопрос может быть множество одинаково правильных и равноправных ответов (в отличие от конвергентного мышления, ориентирующегося на однозначное решение, снимающее проблему как таковую).

Творческий потенциал личности не сводится к качеству ее интеллекта.

Экспериментальные исследования советских психологов Д. Б. Богоявленской (1976), В. А. Петровского (1975) и др. доказывают, что в отличие от простой целесообразной адаптивной деятельности, творчество имеет целеполагающий характер. Интеллектуальное творчество является, по-видимому, частным случаем более общего свойства активности субъекта, включая его готовность выходить за пределы ситуативной необходимости и способность к самоизменению. Это свойство проявляется не только в интеллектуальной, но и в любой другой деятельности — в социальной активности, художественном творчестве, способности вырабатывать моральное решение и т. д. К сожалению, возрастные параметры творчества и сопутствующих ему личностных свойств пока не изучены.

Американские психологи М. Парлоф, Л. Датта и др. (1968) сравнивали личностные свойства групп творческих людей — взрослых и юношей (их творческий потенциал измерялся посредством анализа продуктов деятельности и экспертных оценок) друг с другом и с менее творческими людьми. Оказалось, что более творческие люди, независимо от возраста и направленности интересов, отличались от остальных развитым чувством индивидуальности, наличием спонтанных реакций, стремлением опираться на собственные силы, эмоциональной подвижностью, желанием работать самостоятельно и — одновременно — уверенностью в себе, уравновешенностью и напористостью. Возрастных различий по этим качествам ученые не нашли. Зато такие различия обнаружились в наборе качеств, который психологи условно назвали «дисциплинированной эффективностью», включив сюда самоконтроль, потребность в достижении и чувство благополучия. Творческие взрослые получили по этой группе качеств более низкие, а творческие юноши — более высокие показатели, чем их менее продуктивные сверстники. Почему?

Творческая активность предполагает, с одной стороны, умение освободиться из-под власти обыденных представлений и запретов (часто неосознаваемых), искать новые ассоциации и непроторенные пути, а с другой — развитый самоконтроль, организованность, умение себя дисциплинировать. Положение юноши и взрослого в этом отношении различно. Юность психологически более подвижна и склонна к увлечениям. Чтобы стать творчески продуктивным, юноша нуждается в большей интеллектуальной дисциплине и собранности, отличаясь этим от своих импульсивных, разбросанных сверстников. Напротив, взрослый, сложившийся человек невольно тяготеет к привычному, устойчивому, хорошо знакомому; творческое начало проявляется у него поэтому в меньшей скованности организационными рамками, в способности к спонтанным, неожиданным даже для самого себя поступкам и ассоциациям. Кроме того, взрослый человек, уже доказавший свой творческий потенциал, имеет объективно больше возможностей варьировать свое поведение, чем юноша-старшеклассник, от которого требуют прежде всего усвоения программного материала, воспринимая всякую эксцентричность и неожиданность с его стороны как вызов

Конкретные личностные свойства творчески одаренных юношей бывают различными. Отчасти это зависит от основной сферы деятельности человека. Например, научное творчество обычно сочетается с высокими общими показателями интеллекта, способностью к абстрактно-логическому мышлению, что совсем не обязательно для художников (суждения И. П. Павлова о различии «мыслительного» и «художественного» типов подтверждены современной психологией). Много значат условия воспитания: одаренный юноша, если его самовыражение затруднено, обнаруживает черты тревожности и невротизма, отсутствующие у того, кому семья и школа помогает раскрыть и реализовать свои способности. Это налагает на учителя большую ответственность. Нестандартность, оригинальность мышления легко спутать с оригинальничанием как средством самоутверждения, а тягу к самостоятельности — с возрастной самоуверенностью и негативизмом.

Вывод многих психологических исследований состоит в том, что творческие достижения статистически не связаны с учебной успеваемостью в школе (Р. Хогэн, 1980). Многие великие люди в школьные и студенческие годы плохо успевали и считались неспособными или посредственными (Дарвин, Гегель, Гумбольдт, Наполеон, Вагнер, Верди, Шиллер, Свифт, Шеридан, Уордсворт, Гейне, Пристли и др.). Поскольку школьная программа строго регламентирована, детское и юношеское творчество гораздо полнее и ярче проявляется вне класса, в научных кружках или в сфере досуга, где оно может сохранять свободные игровые формы. Искусство учителя состоит, в частности, в том, чтобы своевременно распознать преимущественную сферу творческой направленности старшеклассника и стимулировать ее развитие в желательном направлении.

Умственное развитие старшеклассника заключается не столько в накоплении умений и изменении отдельных свойств интеллекта, сколько в формировании индивидуального стиля умственной деятельности.

Индивидуальный стиль деятельности, по определению психолога Е. А. Климова, есть «индивидуально-своеобразная система психологических средств, к которым сознательно или стихийно прибегает человек в целях наилучшего уравновешивания своей (типологически обусловленной) индивидуальности с предметными, внешними условиями деятельности» (Климов Е. А. Индивидуальный стиль деятельности в зависимости от типологических свойств нервной системы.— Казань: Изд-во Казанского ун-та, 1969. — С. 49). В познавательных процессах он выступает как стиль мышления, т. е. устойчивая совокупность индивидуальных вариаций в способах восприятия, запоминания и мышления, за которыми стоят различные пути приобретения, накопления, переработки и использования информации (Н. Коган, 1973).

Стиль мышления старшеклассника зависит от типа его нервной системы. По данным Н. Е. Малкова, старшеклассники с инертной нервной системой в условиях перегрузки учебными заданиями учатся хуже, чем обладатели подвижного типа нервной системы, так как не успевают за быстрым темпом преподавания. Однако недостатки типа нервной системы могут компенсироваться другими ее свойствами. Лица с инертными нервными процессами компенсируют запоздание, несвоевременность своих реакций более тщательным планированием и контролем своей деятельности.

Это убедительно свидетельствует о необходимости индивидуального подхода в обучении, который бы стимулировал самостоятельность и творчество учащихся. Самостоятельность школьника в процессе обучения не только улучшает его непосредственные результаты, но и оказывает благотворное влияние на умственные способности и черты личности.

Американские психологи Карен Миллер, Мелвин Кон и Карми Скулер (1985, 1986) в рамках большого лонгитюдного исследования влияния труда на личность обследовали наряду со взрослыми трудящимися около 200 юношей. Оказалось, что более сложная и более самостоятельная, свободная от мелочной опеки учебная работа способствует формированию более гибкого, творческого стиля мышления и развитию общей, выходящей за рамки учебной деятельности потребности в самостоятельности, уменьшает вероятность эмоциональных расстройств. Существует и обратная связь: учащиеся с более развитой ориентацией на самостоятельность предъявляют повышенные требования к самоуправлению в обучении. То есть в обучении старшеклассников действуют те же психологические закономерности, что и в трудовой деятельности взрослых.

В школе с этим обстоит плохо. Равнение на троечника, одинаковые формальные требования ко всем учащимся, без учета дифференциации их способностей и интересов, мелочная опека тормозят умственное развитие старшеклассников, снижают их учебную активность и порождают в школе атмосферу скуки и безответственности. Старшеклассники перегружены учебной работой и в то же время интеллектуально недогружены. Чтобы стимулировать ребят к учебе, нужно дифференцировать ее содержание с учетом индивидуальных особенностей и интересов учащихся и дать простор их интеллектуальной и социальной инициативе.

По данным психологов АПН СССР, в интеллектуальной сфере учащихся средних и старших классов отмечается недостаточная сформированность самостоятельности мышления, осознанного владения приемами и способами умственной работы. Треть детей испытывает трудности при самостоятельном овладении даже элементарной умственной деятельностью. Из-за неудовлетворительного развития смысловой и образной памяти учащиеся часто прибегают к механическому запоминанию, многие не владеют самыми необходимыми навыками запоминания. 60 процентов учащихся VII— IX классов в качестве основного приема работы с текстом учебника применяют чтение и пересказ. Они плохо умеют конкретизировать теоретические положения, обобщать, сравнивать, делать самостоятельные выводы. Это затрудняет учение и делает его неинтересным. В среднем лишь 22 процента школьников средних и старших классов имеют устойчивый интерес к учебным предметам, у большинства сформированного активного интереса к учебе нет. Кружки познавательного характера посещают в среднем лишь 17 процентов учащихся. Для значительной части учащихся (примерно 54 процента) характерно преобладание ориентации не на получение знаний, а на оценку.

Единственный выход из этого положения — радикальная перестройка содержания и методов обучения, максимально учитывающая индивидуальные особенности и интересы учащихся и дающая простор их собственной умственной и социальной инициативе.

Глава IV. ВЗАИМООТНОШЕНИЯ СО ВЗРОСЛЫМИ

УЧИТЕЛЯ И УЧАЩИЕСЯ

Никто не может ничему научиться у человека, который не нравится.
Ксенофонт. Воспоминания о Сократе.

Те же трудности, что и родители, переживают учителя. Как уже говорилось, работа учителя по сравнению с патриархальным прошлым заметно усложнилась, причем особенно трудно иметь дело со старшеклассниками. И не потому, что ребята или учителя стали хуже, а потому, что предъявляемые к тем и другим требования стали более противоречивыми.Статус современного старшеклассника в школе неоднозначен. С одной стороны, положение старшего накладывает на юношу дополнительную ответственность, перед ним ставятся более сложные задачи, с него больше спрашивают. С другой стороны, по своим правам он целиком зависит от учителей и школьной администрации. Он обязан беспрекословно выполнять все требования учителей, не имеет права критиковать их, ученические организации функционируют под контролем и руководством классного руководителя и школьной администрации, и это руководство часто перерастает в мелочную опеку.

Внутренняя позиция старшеклассника по отношению к школе складывается из его отношения к школе как к учреждению, к процессу обучения и знаниям, к учителям, к соученикам. Младший школьник и даже подросток еще не различают этих моментов, они просто «любят» или «не любят» школу. Установки старшеклассника гораздо более дифференцированный. Его отношение к школе в целом характеризуется растущей сознательностью и одновременно постепенным «вырастанием» из школы.

Учение — ведущая деятельность старшеклассника. Но мотивы учения с возрастом меняются. По данным Л. И. Божович, Н. Г. Морозовой и Л. С. Славиной (1951), относящимся к послевоенным годам, в I—II классах ребенок еще не осознает самого содержания учебы и ориентируется главным образом на отметку, за которой для него стоит определенное отношение учителя. В III—VII классах учение становится прежде всего средством завоевать престиж у сверстников, заслужить репутацию хорошего ученика. Для старшеклассника все это уже менее существенно. Учеба, приобретение знаний становится теперь прежде всего средством подготовки к будущей деятельности. Но далеко не у всех.

У девятиклассников, опрошенных в 1983—1985 гг. сотрудниками Института общей и педагогической психологии АПН СССР, иерархия мотивов учения выглядит следующим образом (процент опрошенных, упомянувших данный мотив при ответе на вопросы типа «Для чего человек учится?» и «Что вас заставляет учиться?»):

1. получить образование - 50%
2. приносить пользу - 40%
3. самосовершенствование - 27%
4. будущая профессия - 26%
5. интерес к учению - 22%
6. дальнейшая учеба - 12%
7. требование родителей - 2%

В этих ответах отражаются некоторые реальные тенденции, в частности слабая связь между ценностями образования и овладением будущей профессией.Однако в целом эти данные вызывают у меня сугубое недоверие. Для многих старшеклассников понятия «учиться» и «учиться в школе» не только различны, но даже противоположны. Вот как выглядели ответы некоторых учеников X класса очень неплохой подмосковной школы на вопрос: «Какую пользу приносит тебе посещение школы?» (ответы собраны В. Г. Богиным, учителем этой школы).

• Никакой.
• Никакой. Может, потом свои знания я смогу применить где-нибудь, но сейчас вся учеба мне кажется бесполезной.
• Никакой. В институт я готовлюсь самостоятельно…
• Никакой пользы, только вред. Те отметки знаний при отсутствии системы я не считаю за пользу, а морально в школе меня превратили в развалину.
• Посещение сегодняшней школы мне не только пользы не приносит, а вредит. Столько времени теряем совершенно зря!
• Мне, в данном столетии, посещение школы никакой пользы не приносит, пустая трата времени.
• Школу я посещаю только потому, что так надо! Учиться стараюсь только тому, что мне пригодится…
• Она дает мне во много раз меньше, чем я смог бы от нее получить.
• Посещение школы мне не приносит пользу, на уроках я мало чего усваиваю полезного. Польза — общение с классом, с народом.
• Наверное, какую-то пользу и приносит, но я ее не замечаю.
• Великую радость человеческого общения и отдых от родителей…
• Школа не дает мне замкнуться в узком круге моих занятий, но я с такой же охотой и не посещал бы ее. Еще школа помогла мне стать похожим на человека.
• Очень мало — только по литературе (в классе хороший литератор.— В. Б.), а так — только вред!
• Общение с людьми, с друзьями, со сверстниками, наконец. Считаю, что получаю пользу от уроков литературы. Все остальное могла бы освоить сама.
• Никакую. Только встречи с учителем литературы меня радуют.
• Какую может приносить пользу сон на уроках?
• Кроме того, что убил время, мало пользы.
• Радость общения с одноклассниками, чувство собственного бессилия в борьбе (слишком сильно сказано) с тупостью.
• Вижу друзей и подруг. // Приносит самые минимальные знания, общение с людьми приносит большую пользу.

Многие учащиеся на вопрос «Зачем ты учишься в школе?» отвечают: «Потому что больше некуда деваться» или «Потому что без аттестата меня не примут в институт».

Если верить ведомственным социально-педагогическим данным, подавляющее большинство детей любят свою школу, причем в старших классах привязанность к ней усиливается. Только 8 процентов опрошенных психологами АПН девятиклассников выразили критическое отношение к школе (среди шестиклассников его проявили 25,6 процента). Лично я отношусь к этим данным скептически. Старшеклассники хорошо знают, чего от них хотят, и отвечают соответственно. Особенно ненадежны в этом смысле результаты массовых опросов, проводимых самими учителями. Их анонимность зачастую фиктивная, а ученые-педагоги с упоением цитируют стандартные восторги учащихся в адрес школы.

На самом деле, как было показано Л. И. Божович, «любовь к школе» обозначает и любовь к учебе, и привязанность к сверстникам, и любовь к учителям. Младшие подростки еще склонны рассматривать и описывать школу как свою естественную жизненную среду, «дом», в котором сосредоточены их основные переживания. «Школа,— говорит ученик VI класса,— это дом, где мы учимся, где учителя, которых мы любим или не любим, где интересно, иногда и скучно, но школа — это школа!» Старшеклассники видят школу более функционально, как «учебное заведение, где дают знания и воспитывают из нас культурных людей» (Божович Л. И. Личность и ее формирование в детском возрасте. — М.: Просвещение, 1968.— С. 375).

Круг интересов и общения старшеклассника все больше выходит за пределы школы, делая ее только частью, хотя и важной частью, его жизненного мира. В средних классах школьников, главные интересы и общение которых сосредоточены вне школы, сравнительно немного, и такие факты обычно воспринимаются как тревожный сигнал. В IX—X классах это уже статистически нормальное явление. Школьная жизнь рассматривается как временная, имеющая ограниченную ценность. Хотя старшеклассник еще принадлежит школе, референтные группы, с которыми он мысленно соотносит свое поведение, все чаще находятся вне ее.

В хорошей школе, педагогический коллектив которой опирается на самодеятельность учащихся, поощряя и развивая их общественную активность и инициативу, внешкольные интересы свободно вливаются в школьные и обогащают школьную жизнь. Там, где этого нет, мотив разграничения и противопоставления школы и «настоящей», «взрослой» жизни звучит очень сильно. «Каким бы умным и зрелым ты ни был сам по себе,— пишет юноша,— пока ты еще учишься в школе, к тебе относятся как к ребенку не только родители (для них это, наверно, естественно), но и все окружающие тебя люди».

«Нам уже 16,— вторит ему десятиклассница,— и на табличку у касс кинотеатров «Дети до 16 лет не допускаются» мы смотрим с насмешливой улыбкой. Итак, у администрации кинотеатров мы получили полное признание. А в школе? Как ни странно, в школе нас во многом считают детьми… Однажды один из преподавателей сказал мне: «Вот кончишь школу, и тогда тебе придется приобретать собственные мысли». Смешно!»

Значительно более сложными и дифференцированными становятся в юношеском возрасте отношения к учителям и с учителями. Подобно родителям, учитель имеет в сознании ребенка ряд «ипостасей», соответствующих выполняемым им функциям:

1. замена родителей
2. власть, распоряжающаяся наказаниями и поощрениями
3. авторитетный источник знаний в определенной области
4. старший товарищ и друг

Младший школьник не различает этих функций, воспринимая учителя в целом и оценивая его по тем же критериям, что и родителей. С возрастом положение меняется. Старшеклассник уже не видит в учителе воплощение отца и матери. Учительская власть также невелика, она даже меньше, чем власть спортивного тренера, который может отстранить нерадивого ученика от тренировок, чего учитель сделать не вправе. В образе «идеального учителя» на первый план выходят его индивидуальные человеческие качества — способность к пониманию, эмоциональному отклику, сердечность, т. е. в учителе хотят видеть старшего друга. На втором месте стоит профессиональная компетентность учителя, уровень его знаний и качество преподавания, на третьем — умение справедливо распоряжаться властью (Т. Н. Мальковская, 1973).Эти качества не всегда сочетаются в одном лице. Отсюда — дифференциация оценок учителей и самих отношений с ними. В принципе старшеклассник готов удовлетвориться более или менее специализированными отношениями интеллектуального порядка. Учитель, который отлично знает и преподает свой предмет, пользуется уважением, даже если у него нет эмоциональной близости с учениками. Вместе с тем старшекласснику очень хочется встретить в лице учителя настоящего друга, причем уровень его требований к такой дружбе весьма высок.

Когда ленинградских старшеклассников спрашивали (И. С. Кон и В. А. Лосенков, 1974), насколько хорошо понимают их разные значимые лица, школьники приписывали любимому учителю почти такой же (юноши) и даже значительно более высокий (девушки) уровень понимания, чем отцу. Привязанность к любимому учителю нередко имеет характер страстного увлечения и безоглядной преданности. Но таких привязанностей не может быть много. У большинства старшеклассников, опрошенных Т. Н. Мальковской, тесная эмоциональная связь существует с одним-двумя учителями, причем с возрастом эти отношения становятся все более избирательными.

Из 164 девятиклассников, обследованных В. Э. Пахальяном (1987), наличие доверительного общения с учителями отметили только 8. Уровень ожиданий на этот счет также низок. Хотя лишь 4,3 процента опрошенных имеют доверительные отношения с учителями, 42,1 процента удовлетворены таким общением и на большее не рассчитывают.

Следует отметить довольно частое расхождение между старшеклассниками и их учителями в оценке одних и тех же психологических ситуаций. Т. Н. Мальковская дважды, в 1968 и 1970 гг., опрашивала учителей и их учащихся, чтобы выяснить, существует ли между ними контакт. Разница между учительскими и ученическими ответами оказалась огромной. «Контакт есть»,— утверждают 73 процента учителей и… только 18 процентов учеников; «частичный контакт» отмечают 6 процентов учителей и 47 процентов учеников; отсутствие контакта — 3 процента учителей и 28 процентов учеников.

Отчасти разрыв в оценках объясняется, вероятно, тем, что учителя и ученики по-разному понимают слово «контакт». Учителя имеют в виду просто нормальный психологический климат, делающий возможным учебно-воспитательный процесс, тогда как старшеклассники мечтают об эмоциональном тепле и психологической интимности, которые никогда не бывают и не могут быть массовыми. И все-таки разница между учительскими и ученическими оценками психологического климата школы разительна. И если сознание учеников, иллюзорно в своем максимализме, ибо предъявляемые ими требования не могут быть достигнуты, то сознание взрослых иллюзорно в другом: они переоценивают степень своей близости к воспитуемым, а тем самым и меру своего на них влияния.

Главное препятствие взаимопониманию учителей и учеников — абсолютизация ролевых отношений, наивно-бюрократический «школо»- и «учебоцентризм». Учитель, озабоченный прежде всего учебной успеваемостью, не видит за отметками индивидуальности учащегося. Идеальный ученик в его понимании — тот, кто «всегда готов сотрудничать с учителем, стремится к знаниям, никогда не нарушает дисциплину на уроках». В противоположность образу школьника, идеального во всех отношениях, существует другой: ленивого, пассивного или непослушного школьника, враждебно настроенного к школе и к учителю. Такой подопечный вызывает у учителя отнюдь не радужные ожидания. Если «идеальный» учащийся утверждает учителя в его роли, делает его работу приятной и соответственно оказывает позитивное воздействие на его Я-концепцию, то «плохой» учащийся, напротив, служит источником отрицательных эмоций. Соответственно учителя считают таких детей безразличными, агрессивными, неадаптивными и даже видят в них потенциальных правонарушителей. «Такая обратная связь нередко срабатывает как самореализующееся пророчество» (Берне Р. Развитие Я-концепции и воспитание.— М.: Просвещение, 1986.— С. 276).

Чтобы преодолевать стереотипы собственного мышления, учитель должен знать специфические опасности и вредности своей профессии. Американский социолог У. Уоллер в работе «Что учение делает с учителем» (1932) описал некоторые из этих вредностей. Многих учителей и вне школы отличает назойливо-дидактическая, поучающая манера держать себя. Привычка упрощать сложные вещи, чтобы сделать их доступными детям, способствует развитию негибкого, прямолинейного мышления, вырабатывает склонность видеть мир в упрощенном, черно-белом варианте, а привычка постоянно держать себя в руках затрудняет эмоциональное самовыражение.

Положение учителя — это постоянный искус, испытание властью. Дело не только в субъективизме и личной предвзятости в оценках и отношении к учащимся. В бюрократически организованной системе образования учитель является прежде всего государственным служащим, чиновником. Его главная задача — не допускать каких-либо происшествий и отклонений от официально принятых мнений. В интересах собственного самосохранения учитель вынужден подавлять самостоятельность учеников, требуя, чтобы они говорили не то, что думают, а то, что положено. Причем ему очень легко убедить себя в том, что он действует так в интересах самих ребят, страхуя их от будущих неприятностей. Для подавления самостоятельной мысли используются и отметки, и характеристики, и манипулирование мнением соучеников, и давление на родителей. Нужно прямо сказать, что наша школа много лет была и остается самым эффективным инструментом воспитания конформизма, приспособленчества и двоемыслия. Перестройка общества невозможна без радикальной перестройки школы и самого учительского мышления в духе личностного подхода к воспитанию.

Личностный подход — не просто учет индивидуальных особенностей учащихся, отличающих их друг от друга. Это последовательное, всегда и во всем, отношение к ученику как к личности, как к ответственному и самосознательному субъекту деятельности.

К. Д. Ушинский писал, что «в огне, оживляющем юность, отливается характер человека. Вот почему не следует ни тушить этого огня, ни бояться его, ни смотреть на него как на нечто опасное для общества, не стеснять его свободного горения, и только заботиться о том, чтобы материал, который в это время вливается в душу юности, был хорошего качества» (Ушинский К. Д. Человек как предмет воспитания // Собр. соч.— М.; Л.: Изд-во АПН РСФСР, 1952.— Т. 8— С. 442).

Юношеский возраст — не фаза «подготовки к жизни», а чрезвычайно важный, обладающий самостоятельной, абсолютной ценностью этап жизненного пути. Будут ли юношеские годы счастливыми и творческими или же останутся в памяти сегодняшнего школьника как заполненные мелкими конфликтами, унылой зубрежкой и скукой,— во многом зависит от атмосферы, царящей в школе, от его собственных отношений с учителями.

Юношеская личность всегда противоречива и изменчива. Самая распространенная и типичная ошибка учителей — неумение разглядеть глубинные свойства, ядро личности старшеклассника, оценка его по каким-то усредненным, формальным и внешним показателям, таким, как внешняя дисциплинированность и учебная успеваемость. Спору нет — и то и другое существенно. Но самый легкий, послушный и покладистый ребенок не всегда самый искренний или самый инициативный. Так же мало говорит о характере юноши его успеваемость.

Т. Н. Мальковская исследовала интересы и стиль жизни «троечников» одного класса, ребят, которых учителя (но не одноклассники) дружно считали посредственными. Все эти юноши и девушки, без единого исключения, оказались довольно яркими индивидуальностями, каждая со своим своеобразным кругом интересов и увлечений, которые, однако, не вписывались в школьную программу и почти не проявлялись в классе. Разумеется, это не общее правило. Закона обратной пропорциональности школьной успеваемости и развития индивидуальности не существует. Но нет и противоположного правила! Не увидев в ученике чего-то ценного и интересного, свойственного только ему, учитель, в сущности, не может его воспитывать. У педагога нет точки опоры для человеческого контакта с ним.

Психологические последствия школьных конфликтов иногда весьма серьезны. Ленинградский ученый-педагог Т. В. Шадрина, изучив отношение к образованию 2538 молодых рабочих, не окончивших средней школы, нашла, что это отношение в очень высокой степени зависит от прошлого учебного опыта личности и ее отношений со школьными учителями. Преодолеть прошлый отрицательный опыт очень трудно. Поэтому критические замечания старшеклассников в адрес школы требуют самого серьезного к себе отношения.

Воспитателя часто сравнивают со скульптором. Но человеческое дитя — не глина, из которой можно вылепить все что угодно, и даже не мрамор, противопоставляющий усилиям мастера неподатливость камня. Педагога можно скорее сравнить со скульптором по дереву, вроде Коненкова или Эрьзя, осуществляющим свой творческий замысел не вопреки материалу, а выявляя его собственные возможности. Увидеть в сучковатой ветке голову старика или бегущего оленя и своим усилием реализовать, объективировать этот образ — вот задача мастера.

Такова же и задача воспитателя, требующая не только настойчивости, но и душевной широты и ясного осознания границ своих возможностей перед лицом индивидуальности другого человека, пусть даже совсем юного и доверенного тебе в качестве воспитанника. Для воспитателя нет ничего опаснее высокомерия и иллюзии собственного всемогущества. Старшеклассник вовсе не tabula rasa, на которой можно начертать все что угодно.

Подобно тому как художественный образ, плод фантазии великого писателя, в какой-то момент вдруг отделяется от своего творца и начинает жить по собственной внутренней логике, заставляя автора приспосабливаться к себе, взрослеющий ребенок, обретая собственную жизнь, оказывается непохожим на задуманную модель. Учитель, видящий в ученике только объект или продукт своей деятельности, нередко усматривает в этом «измену» или свидетельство своего педагогического бессилия. Но чем взрослее ребенок, тем больше в нем своей собственной, независимой от старших действительности и тем в большей степени воспитание становится самовоспитанием.

В старших классах отношения учителя с учениками могут строиться только на основе взаимопонимания и уважения друг к другу, прежние формы взаимоотношений лишь затрудняют налаживание контакта, вызывая у учащихся отчуждение от учителя и негативизм.

«Для ребят идея не отделена от личности. То, что говорит любимый учитель, воспринимается совершенно по-другому, чем то, что говорит презираемый ими, чуждый им человек» (Крупская Н. К. Воспитательная роль учителя // Пед. соч.— М.: Изд-во АПН РСФСР, 1957.— Т. 3.— С. 265—266),— писала Н. К. Крупская. Но любимым учителем может быть только учитель любящий.

В последние годы практическая педагогика получила (и еще получит) в свое распоряжение целый ряд новых методов объективного изучения личности и межличностных отношений. Но как никакая совокупность анализов, рентгено- и кардиограмм не заменяет врачебной интуиции и чуткости, так и для учителя любые объективные данные о школьнике (будь то табель успеваемости, медицинская карта, данные социометрии о положении ученика в классе или результаты психологического тестирования) — только вспомогательный материал для установления подлинно человеческого контакта с учеником.

Искусству душевного контакта нельзя научиться по учебнику или свести его к какой-то сумме правил. Его важнейшая предпосылка — чуткость и душевная открытость самого воспитателя, его готовность понять и принять нечто новое и непривычное, увидеть другого как себя и себя как другого.

Отношения между учителем и учеником никогда не бывают и не могут быть абсолютно равными — сказываются и возрастные различия, и неодинаковость жизненного опыта, и асимметричность социальных ролей. Учитель, нарушающий эти незримые границы, не только ставит себя в ложное положение, но и обманывает ожидания ученика, жаждущего найти в нем не сверстника, а именно старшего друга и наставника. Но в одном отражении равенство между ними обязательно — в степени искренности, и эта искренность вознаграждается сторицей. Раскрываясь навстречу ученику и получая доступ в его внутренний мир, учитель тем самым раздвигает границы и обогащает содержание собственного «Я».

В этом взаимодействии личностей индивидуальность учителя не менее существенна, чем индивидуальность ученика. Как писал в свое время К. Д. Ушинский, «в воспитании все должно основываться на личности воспитателя, потому что воспитательная сила изливается только из живого источника человеческой личности» (Ушинский К. Д. Три элемента школы // Собр. соч.— М.: Изд-во АПН РСФСР 1948.—Т. 2.— С. 63). Этот принцип остается незыблемой основой прогрессивной педагогики, будь то А. С. Макаренко, Я. Корчак, С. Т. Шацкий или В. А. Сухомлинский.

Борьба против бюрократизации школы и других педагогических институтов под лозунгом педагогики сотрудничества — это борьба за индивидуальность не только ученика, но и учителя, который в не меньшей мере задавлен этой бюрократизацией.

Глава V. ОБЩЕСТВО СВЕРСТНИКОВ И ЮНОШЕСКАЯ СУБКУЛЬТУРА

ОБЩЕСТВО СВЕРСТНИКОВ В ШКОЛЕ И ВНЕ ЕЕ

Школьные товарищи — лучшие воспитатели, чем родители, ибо они безжалостны.
Андре Моруа. Письма к незнакомке.

Характерная черта большинства отечественных психолого-педагогических исследований — наивный «школоцентризм», обращающий внимание лишь на то, что находится непосредственно в поле зрения учителя. Многие педагоги-теоретики изучение «формирования личности в коллективе» практически свели к описанию поведения учащегося в его школьном классе. Односторонняя концентрация внимания на официальных институтах и формах деятельности — прямое следствие бюрократизации социально-педагогического мышления, для которого все, что не поддается официальной регламентации, как бы не существует.Спору нет: школьный класс — важнейшая группа принадлежности старшеклассника. Но ученический коллектив, как справедливо заметила Л. И. Новикова (1973),— явление двойственное. С одной стороны, это функция педагогических усилий взрослых, так как проектируется взрослыми и развивается под их прямыми и косвенными, непосредственными или опосредованными влияниями. С другой стороны, он — спонтанно развивающееся явление, так как дети нуждаются в общении и вступают в общение отнюдь не только по установленным взрослыми рецептам.

Эта двойственность находит свое выражение в двойственной структуре коллектива: формальной, определяемой через заданную организационную структуру, систему делового общения, набор дея-тельностей, и неформальной, складывающейся в процессе свободного общения детей.

Любой школьный класс дифференцируется на группы и подгруппы, причем по разным, не совпадающим друг с другом признакам.

Во-первых, существует социальное расслоение, особенно заметное в больших городах и проявляющееся как в неравенстве материальных возможностей (отдельные подростки обладают особо ценными, престижными вещами, которых нет у других), так и в характере жизненных планов, уровне притязаний и способов их реализации. Иногда эти группы практически не общаются друг с другом.

Во-вторых, складывается особая внутришкольная и внутриклас-сная иерархия, основанная на официальном статусе учащихся, их учебной успеваемости или принадлежности к «активу».

В-третьих, происходит дифференциация авторитетов, статусов и престижа на основе неофициальных ценностей, принятых в самой ученической среде. В старших классах дифференциация межличностных отношений становится более заметной, чем раньше. Как показывают социометрические исследования Я. Л. Коломинского (1976), А. В. Киричука (1970), X. И. Лийметса (1970) и др., более резкой становится разница в положении «звезд» и «отвергаемых», или «изолированных».

Критерии, определяющие социометрический статус старшеклассника в классном коллективе, многообразны.

Чем бы ни определялся статус старшеклассника в коллективе, он оказывает сильнейшее влияние на его поведение и самосознание. Неблагоприятное положение в классном коллективе — одна из главных причин преждевременного ухода старшеклассников из школы, причем такие юноши часто попадают под дурное влияние вне школы. Девять десятых обследованных М. А. Алемаскиным (1971) правонарушителей, зарегистрированных в инспекциях по делам несовершеннолетних, были в своих школьных классах «изолированными»; почти все они были недовольны своим положением в классе, многие относились к одноклассникам резко отрицательно. Около половины обследованных Г. Г. Бочкаревой (1972) несовершеннолетних правонарушителей относились к одноклассникам безразлично или враждебно; среди остальных школьников такое отношение проявили 19 процентов.

Очевидно, существует и обратная связь. Изолированность трудного подростка в классе может быть не только причиной, но и следствием того, что он стоит в стороне от коллектива, пренебрегает его целями и нормами поведения и т. д. Тем важнее для педагога ясно видеть структуру межличностных взаимоотношений в классе. К сожалению, как показывает Я. Л. Коломинский (1976, 1986), учителям свойственно давать сглаженные оценки тенденциям статусной структуры класса. Сравнив реальную статусную структуру классов (с V по X) одной и той же школы и ее оценку работающими в этих классах учителями, Я. Л. Коломинский нашел, что учителя невольно сглаживают статусную дифференциацию, преуменьшая значение крайних категорий. При этом точность учительского прогноза психологической изоляции учеников при переходе от средних классов к старшим снижается больше чем вдвое. А без умения оценить статус ученика в системе коллективных взаимоотношений учителю трудно найти индивидуальный подход к нему.

Центральное место в системе социальных отношений старшеклассника должна занимать комсомольская организация, выступающая одновременно как институт политической социализации и как продукт собственной активности подростков. Однако, как отмечалось на XX съезде ВЛКСМ, работа школьного комсомола оказалась в наибольшей степени обюрокраченной, формальной, подконтрольной старшим. Многочисленные постановления и директивы о развитии ученического самоуправления не выполнялись, а комсомольская работа сводилась к проведению ритуальных мероприятий ради галочки. В результате и престиж комсомола, и моральное значение членства в нем по сравнению с прежними десятилетиями резко упали.

По данным одного из исследований НИЦ ВКШ, только 28,2 процента старшеклассников чувствуют себя хозяевами своей школы. При опросе секретарей школьных комсомольских организаций в 1982 г. 67 процентов из них жаловались на пассивность комсомольцев-школьников, низкую дисциплину, отсутствие интереса к комсомольской работе, 54 процента комсомольских активистов не удовлетворены качеством проведения комсомольских собраний (Э. С. Соколова и А. М. Ковалева, 1987). Изучение 427 классных комсомольских организаций VII—X классов городских и сельских школ Костромской области показало, что только 2 процента их можно отнести к уровню собственно коллективов; деятельность многих комсомольских организаций не отличается ни общественной значимостью, ни содержательностью, ни достаточной интенсивностью и личной привлекательностью (Н. М. Рассадин, 1982). А если в школе скучно — появляются другие центры притяжения.

Прежде всего это подростковые клубы или объединения по интересам. Они могут быть самыми разными: спортивными, научными (например, клуб «Планета» при, Всесоюзном географическом обществе), художественными (например, ТЮТ—Театр юношеского творчества Ленинградского Дворца пионеров) и прямо-таки всеобъемлющими, как знаменитая ленинградская Фрунзенская коммуна 1960-х годов. Хотя цели таких объединений различны, но лучшие из них захватывают ребят целиком, оттесняя и семью, и школу, и комсомол. В чем их преимущество? Во-первых, они добровольные, во-вторых — разновозрастные, в-третьих, во главе их, как правило, стоят интересные взрослые, энтузиасты (другим там делать нечего). Я видел несколько таких сообществ и вынес твердое убеждение, что какова бы ни была их официальная цель, главное для ребят — общение друг с другом, личность руководителя и теплая, человеческая атмосфера, которой им не хватает в школе.

Но с этим же связаны и трудности их существования. Во-первых, к этим объединениям болезненно ревнуют оттесненные на второй план школьные учителя и родители. Во-вторых, представители «бездетной» педагогики, руководящие внешкольной работой, могут понять любую корысть: что детей можно обкрадывать, что можно писать о них диссертации, множество других мотивов. Единственное, чего они понять не могут — что детей можно просто любить. Я не встречал ни одного руководителя юношеских объединений, которого периодически, а то и постоянно не подвергали бы травле и всевозможным подозрениям. Не все могут это выдержать. Кроме того, сказывается естественная усталость, меняется состав ребят, окостеневают некогда творческие формы работы. Короче, подростковые клубы смертны, как и все живое. Не умирают только бюрократические учреждения, в которых жизни вообще нет.

Как бы они ни были автономны и разнообразны, подростковые клубы все-таки относятся к категории педагогических учреждений, и руководят ими взрослые. А что такое «неформальные группы», о которых так много пишут сегодня? Определение «неформальные» явно намекает на их отличие от формально-казенных, официальных организаций. Но понятие это довольно неопределенно. Юношеские (и шире — молодежные) группы и объединения можно сравнивать и оценивать не по одному, а по нескольким автономным параметрам.

По их юридическому статусу и месту в социальной системе юношеские группы делятся на:
1. официальные, т. е. признанные обществом, связанные с какими-то государственными или общественными организациями, и неофициальные, существующие как бы сами по себе;
2. организованные, созданные и руководимые взрослыми, и самодеятельные;
3. институционализированные, имеющие некоторую организационную структуру и членство, и спонтанно-стихийные.

По их социально-психологическому статусу они делятся на группы принадлежности, в которых индивид состоит реально, будь то школьный класс или дружеская компания, и референтные группы, к которым личность не принадлежит, но на которые мысленно ориентируется и с мнением которых соотносит свое поведение и самооценку.

По численности они делятся на большие (школьная комсомольская организация или болельщики некоего спортобщества) и малые, в которых взаимоотношения являются личными, «лицом к лицу».

Состав юношеских групп включает такие признаки, как возраст (в отличие от школьного класса, большинство стихийно возникающих групп разновозрастные), пол (группы младших подростков чаще однополые, в юношеском возрасте они постепенно становятся смешанными) и социальный состав (только школьники или кто-то еще).

По степени стабильности, длительности своего существования юношеские группы могут быть постоянными, временными, эфемерными, одноразовыми, случайными (ребят свело вместе какое-то событие, например футбольный матч).

По социально-пространственной локализации они могут быть внутришкольными, внешкольными (функционирующими в рамках какого-то социально-педагогического учреждения), дворовыми, уличными и т. д.

По своим целям и функциям они могут быть монофункциональными (например, фехтовальный клуб или клуб самодеятельной песни) или полифункциональными.

По типу лидерства они могут быть демократическими или авторитарными.

По идейно-политической направленности они могут быть просоциальными (социально-положительными), асоциальными (стоящими в стороне от главных социальных проблем) и антисоциальными.

В нашей педагогической литературе юношеские группы вначале рассматривали как исключительно возрастное явление, в контексте проблем общения и досуга (А. В. Мудрик, И. С. Полонский и др.). Уже первые исследования таких групп дали интересные результаты.

По данным И. С. Полонского (1970), в Курске стихийно-групповое общение охватывало не менее 80—85 процентов всех подростков и юношей. На 9/10 эти группы были разновозрастными, включающими в себя и подростков, и юношей. Социальный состав их обычно также смешанный, они объединяли школьников, молодых рабочих и учащихся ПТУ. Численность колебалась от 5 до 15 человек. Немногим больше трети групп были исключительно мужскими; остальные объединяли юношей и девушек. Структура компаний зависит от их устойчивости и содержания совместной деятельности. Примерно половина обследованных И. С. Полонским компаний — постоянные, стабильные, остальные — временные, ситуативные. Это, естественно, порождает различия в степени жесткости и четкости их организации. Постоянная компания имеет более стабильную ролевую дифференциацию, чем группа случайно встретившихся людей. Некоторые спонтанные группы не уступают по уровню организованности достаточно сплоченному классному коллективу. Однако, будучи основаны прежде всего на межличностных отношениях, стихийные группы не знают того резкого расхождения между официальной структурой и структурой личных взаимоотношений, которое наблюдается в организованных коллективах.

Это касается, в частности, лидерства. В школьных классах официальный лидер, занимающий руководящие должности, не всегда бывает самым авторитетным человеком в коллективе. Часто его выдвигают не столько сами ребята, сколько взрослые; успешность его деятельности зависит в этом случае от того, сумеет ли он наладить контакт с неформальными лидерами, которые по тем или иным причинам не занимают официальных постов, но пользуются реальным влиянием. В стихийных группах, каким бы острым ни было в них внутреннее соперничество, вожаком может быть лишь тот, кто обладает реальным авторитетом.

Обнаружив, что лидерами в стихийных группах чаще всего становятся подростки и юноши, не нашедшие применения своим организаторским способностям в школе, И. С. Полонский изучил с помощью социометрии положение 30 неформальных лидеров (имеющих самый высокий статус на своих улицах) в тех классах, где они учатся.

Выяснилось, что у младших подростков сколько-нибудь резких расхождений между позицией в школе и на улице еще не наблюдается, но к VIII классу возникает, а в IX—X классах ощутимо просматривается тенденция расхождения статусов: чем выше статус юноши в стихийной группе, тем ниже он в официальном классном коллективе. Этот разрыв в статусе и критериях оценок школьных и внешкольных лидеров создает сложную психолого-педагогическую проблему.

Юношеские группы удовлетворяют в первую очередь потребность в свободном, нерегламентированном взрослыми общении. Свободное общение — не просто способ проведения досуга, но и средство самовыражения, установления новых человеческих контактов, из которых постепенно выкристаллизовывается что-то интимное, исключительно свое. Юношеское общение поначалу неизбежно экстенсивно, требует частой смены ситуаций и довольно широкого круга участников. Принадлежность к компании повышает уверенность подростка в себе и дает дополнительные возможности самоутверждения.

У подростков первичными ячейками общения являются однополые группы мальчиков и девочек. Затем две такие группы, не теряя своей внутренней общности, образуют смешанную компанию. Позже внутри этой компании складываются пары, которые становятся все более устойчивыми, а прежняя большая компания распадается или отходит на задний план. Разумеется, эта схема не универсальна.

В жизни мужчин однополая группа значит гораздо больше, чем в жизни женщин, привязанность к ней сохраняется и поддерживается даже после возникновения смешанной компании и появления «своей» девушки. Наряду с ранее сложившимися микрогруппами и парами, компания может включать в себя индивидов, не имеющих таких контактов, — для них особенно важна принадлежность к компании в целом. Расширение сферы взаимодействия мальчиков и девочек может сильно сократить продолжительность первых фаз развития; тогда разнополая компания возникает не из слияния двух автономных однополых групп, а почти сразу же на межиндивидуальной основе.

Хотя разные виды общения могут сосуществовать, выполняя разные функции, их удельный вес и значимость с возрастом меняются. Меняются и привилегированные места встреч. У подростков это чаще всего двор или своя улица. Старшеклассники переориентируются на какие-то узловые точки в центре района или города, местный «Бродвей» или «стометровку». Затем, по мере роста материальных возможностей и дифференциации самих компаний, встречи переносятся в какие-то излюбленные общественные места.

Разные формы и места общения не только сменяют друг друга, но и сосуществуют, отвечая разным психологическим потребностям. «Стометровка» позволяет людей посмотреть и себя показать в максимально свободной обстановке, без заранее продуманного плана и материальных затрат. Юноша жаждет новых знакомств, приключений, переживаний. Внутреннее беспокойство гонит его прочь из дома, из привычной, устоявшейся атмосферы. Его томит ожидание чего-то нового, неожиданного — вот прямо сейчас, за ближайшим поворотом должно произойти что-то значительное: интересная встреча, важное знакомство… И хотя большей частью эти ожидания не сбываются — приключение тоже надо уметь организовать, все равно на следующий вечер ноги сами несут туда же.

Если компании формируются главным образом на базе совместных развлечений, то человеческие контакты в них, будучи эмоционально значимыми, обычно остаются поверхностными. Качество совместного времяпрепровождения часто оставляет желать лучшего.

Вот как описывал свою компанию юноша из Дивногорска: «Мне 16 лет, и учусь я в IX классе. У всех моих друзей, как и у меня, есть клички. Компания тоже имеет название: «Бродяги». Все мы по вечерам собираемся на крыше девятиэтажки. На первый взгляд мы можем показаться глупыми, но мы просто любим все необычное. Говорим о кино, хоккее, бит-группах и, конечно, о моде. У каждого из нас есть свое, так сказать, хобби. Один любит лошадей, другой — собак, третий — пробивать кулаком афиши, а что касается меня, то я пополняю свою настенную коллекцию фотографиями знаменитых эстрадных певцов. Теперь о праздниках. Обычно собираемся все вместе. Шарим на гитарах, покупаем бутылки. А на следующий вечер — снова крыша девятиэтажки».

Некоторые из таких компаний перерастают в антисоциальные (от случайной выпивки — к пьянству, от веселого озорства — к хулиганству).

Юношеские группы и их соперничество — всеобщий факт человеческой истории. В первобытном обществе существовали специальные мужские союзы, в феодальном — так называемые «королевства шутов», в деревнях «левобережные» враждовали, когда условно, а когда и всерьез, с «правобережными». В городе возникали «клики», «шайки» и «ганги». В послевоенном Ленинграде одно время происходили довольно-таки суровые стычки между ребятами с Петроградской и с Выборгской стороны.

Явление это многоуровневое. Самый глубинный, универсальный его пласт — противопоставление «Мы» и «Они» по территориальному принципу — существует практически везде. Однако ослабление влияния семьи, особенно отцовского начала, повышает степень идентификации мальчика-подростка с группой, создавая так называемый «эффект стаи».

Территориальное деление дополняется и усугубляется социально-экономическим: город/пригород, центр/периферия, богатые/бедные и др. Это прекрасно показано в фильме «Арлекино» по сценарию Ю. Щекочихина. Главное здесь — наличие или отсутствие каких-то вещей, разные степени свободы. На периферии или в пригороде формы социального контроля более жестки, чем в столице. В глазах подростка с периферии модная одежда и раскованность поведения его столичного сверстника — несправедливая привилегия. Протест против нее легко принимает агрессивные формы. Говоря словами социолога Ю. Н. Давыдова, «то, что я подавляю в себе самом, так как не могу реализовать, я осуществляю превращенным образом — в акте агрессии против того, кто позволил разрешить себе мне недозволенное… В данном случае перед нами не просто взаимная ненависть, а, если хотите (по Достоевскому), любовь-ненависть: скрытая, самой себе не признающаяся «любовь» к тому раскованному поведению, которому молодой человек не может следовать «у себя дома», которая превращается в ненависть к человеку, демонстративно утверждающему символы запретного поведения» (Рок: Музыка? Субкультура? Стиль жизни?: Обсуждение за «круглым столом» редакции // Социологические исследования.— 1987.— № 6.— С. 32). Такая агрессия представляет серьезную социальную опасность, поскольку ее можно направить по любому руслу и дать ей благопристойное идеологическое оправдание.

Иногда в подростковые группировки проникает, подчиняя их себе, организованная преступность. Например, в Казани преступные элементы разделили чуть не весь город на сферы влияния, насильственно подчиняя и жестоко карая тех подростков и юношей, которые отказывались им подчиняться. Бороться с такого рода мафией трудно не только самим подросткам, но и их учителям и родителям. Тем более, что подобные мафиозные группировки, даже будучи разгромлены, сплошь и рядом возрождаются (В. Ф. Пирожков, 1988).

Существующие сегодня периферийные группы и течения чрезвычайно многообразны. Это футбольные болельщики — «фанаты», клубы самодеятельной песни, поклонники «тяжелого рока» — «металлисты» и иные группы «рокеров», любители лихой езды на мотоциклах — «рокеры», различные «фаны» — поклонники разных кумиров эстрадной музыки (в Ленинграде есть клуб поклонников Аллы Пугачевой — «Айсберг» и клуб поклонников Валерия Леонтьева — «Ве-рооко»), экзотически одетые хиппи и панки, «митьки», «ватники», «фуфаечники», «системщики»… В Ленинграде появились группы «Спасение памятников истории и культуры» и «Бюро экологических разработок», а рядом с ними — хулиганское объединение «Набат» и откровенно фашистские «наци» (См.: Левтева В. Неформальная группа: ищем себя // Смена.— 1987.— № 12.— С. 5)

По данным социологического опроса НИЦ ВКШ, в марте 1987 г. в Москве к разным неформальным группам причисляют себя 52,7 процента молодых инженерно-технических работников, 65,1 процента молодых рабочих, 71,4 процента студентов, 71,7 процента десятиклассников и 89,4 процента учащихся ПТУ. Среди них 60 процентов комсомольцев2. Эти группы крайне неоднородны. Проведенные НИЦ ВКШ исследования молодежных самодеятельных объединений (Е. Е. Леванов, 1987) опровергают три распространенных заблуждения: 1) что это явление чисто подростковое, 2) что оно негативно и 3) что оно связано исключительно или преимущественно с музыкой. За последние годы существенно изменилась мотивация таких групп: если раньше это были преимущественно группы общения, то теперь в них представлены разные мотивы участия. Расширились связи между неформальными группами: раньше они существовали сами по себе, теперь 40 процентов из них связаны с другими, родственными по духу. Увеличилась доля групп, имеющих общепризнанных лидеров. Что же касается их идеологической направленности, то здесь тенденции развития противоречивы. С одной стороны, увеличилось число явно или потенциально антиобщественных групп (с 6 до 12 процентов). С другой стороны, больше групп хотят или готовы получить официальный статус и сотрудничать с комсомолом. Это — прямое следствие демократизации.

Исследования анкетного типа дают грубую количественную картину юношеского общения, качественные нюансы при этом ускользают. Лучшие зарубежные исследования юношеской субкультуры выполнены иначе, методом этнографического наблюдения. Одно подобное исследование недавно выполнено молодым ленинградским этнографом Т. Б. Щепанской (См.: Щепанская Т. Б. Процессы ритуализации в молодежной субкультуре // Советская этнография.— 1988.— № 5), поэтому изложим его подробно.

Объектом исследования были ленинградские «пипл» (от англ. people — люди), или «система», куда входят хиппи, «хайрастые» (от англ. hair — волосы) панки и др. Были использованы три вида источников: 1) беседы с «пипл», 2) цикл передач «Взгляд» Ленинградского телевидения, специально посвященный «системе», и 3) надписи в парадной одного из ленинградских домов, который среди «пипл» известен как «центр мироздания». Этих надписей около 400, они дают обширный материал по самосознанию «пипл», их деятельности и взаимоотношениям.

Общая черта «пипл» — неопределенность социального статуса. Почти все они работают или учатся, но не считают свою нынешнюю работу «своим» делом, а если учатся, то мечтают сменить профиль, В «системе» много отчисленных или бросивших вуз студентов, значительную прослойку составляет, по их собственному выражению, «непоступившая интеллигенция» (работают дворниками или кочегарами, но ощущают себя интеллигентами, пишут стихи или занимаются живописью). Это люди, не нашедшие постоянного места, не занявшие прочной позиции в социальной структуре.

Неопределенность статуса субъективно осознается как:

1. отсутствие своего дела — постоянно в надписях «центра мироздания» и высказываниях «пипл» звучит мотив бродяг, «что тут и там снуют, не зная, чем заняться…»;
2. отсутствие своей группы, единомышленников, человеческого тепла, главная беда их всех — одиночество, оно постоянно сквозит в надписях: «Некому мне помочь, не на кого опереться. Все двери закрыты, друзья отвернулись, незачем жить»;
3. отсутствие своей идеи, ценности, определяющей смысл жизни: «Тяжело жить, когда не знаешь, для чего живешь. Я еще не поняла, стоит ли жить…»

Таким образом, социальный поиск оборачивается поиском своего дела, группы, идеи. Основная деятельность в «системе» — это общение, обмен информацией о том, где и когда рок-фестиваль, какие открываются поэтические, художественные, театральные студии, вернисажи молодых художников; обмен впечатлениями о лекциях университетских профессоров (в основном по гуманитарным дисциплинам) и пр. Предпринимаются совместные поездки в другие города на рок-концерты, фестивали бардовской песни, лекции профессоров. Ездят, как правило, автостопом, всячески помогая друг другу. Отношения основаны на полном доверии: едва познакомившись, предоставляют друг другу ночлег, оставляют вещи, не говоря уже о максимальной доверительности, которую они провозглашают в общении.

Сохранение «системы» обеспечивается целым рядом специфических стереотипов поведения (О стереотипах поведения подробнее см.: Этнические стереотипы поведения / Под ред. А. К. Байбурина.— Л.: Наука, 1985), причем одни и те же стереотипы имеют разный смысл для самого носителя стереотипа, взаимодействующих с ним других «пипл» и нечленов «системы», внешних наблюдателей.

Прежде всего стереотипы функционируют как опознавательные знаки, позволяющие узнать «своего». Большинство «пипл» лично друг с другом не знакомы. Каждый раз, вступая в беседу, они решают задачу: «Я жду, кто ты? Как я, одинокий, или пресыщенный, как они?» — так задача формулируется в «центре мироздания». Этому способствует множество опознавательных знаков: стереотипное место встречи («пипл» обычно толпятся возле кафетериев); одежда и вообще внешность (внешний вид в «системе» может быть самым разным: цветные волосы панков, мешковатый наряд и длинные волосы хиппи, черные куртки с заклепками у металлистов и т. д., для опознания важна сама стереотипизация одежды, а не конкретный стиль); сленг (например, слово «тусовка»); жесты; «системные» имена (клички). Многие в «системе» знают друг друга заочно, при встрече бывает достаточно назвать свое «системное» имя или даже имя знакомого, чтобы собеседник знал, что ты собой представляешь. Разные опознавательные знаки дополняют и дублируют друг друга позволяя «пипл» извлечь информацию о том, что с данным человеком можно (и можно ли): поговорить на определенные темы, попросить денег на кофе, устроиться на ночлег; войти в его компанию. Иными словами, оценивается возможность взаимодействия с этим человеком. Если человек придерживается «системных» стереотипов, это значит, что он свой и будет действовать в соответствии с принятыми в «системе» моделями поведения.

А что значат эти внешние формы для самого субъекта? Т. Б. Щепанская реконструирует их смысл, анализируя надписи в «центре мироздания». Это парадная, куда «пипл» приходят чаще всего к вечеру, когда закрываются кафетерии, в надежде встретить кого-либо из «системных» и поговорить. На стенах этого, по их словам, «последнего храма» пишут самое сокровенное («Сюда приходят и записывают то, что никому не скажешь»): стихи, крики об одиночестве, рассуждения о богах самых разных религиозных систем и смысле жизни. Это информация, которая циркулирует внутри «системы», ее «коллективное сознание» — и в то же время каждая надпись отражает мировосприятие отдельного человека.

Выбирая определенный стиль одежды, человек сознательно истолковывает его как знак той или иной принятой в «системе» нормы поведения. Стиль поведения — абсолютно раскрепощенный. Одежда неопрятна, но свободна. Мешковатая, неухоженная, но максимально удобная одежда — знак раскрепощенности или, как это у них называется, «отсутствия комплексов». Полная свобода общения, отсутствие любых перегородок между людьми — одна из главных норм поведения «пипл». Это обеспечивает максимально свободный и интенсивный обмен информацией, важный для поиска.

«Пипл», по их собственным словам, «могут быть неопрятны — просто абсолютно не следят за своей внешностью», что обосновывается, например, так: «Когда Христос вышел к людям, ноги его были в грязи». Еще одна норма «системы»: примат духовных устремлений над материальной стороной жизни, иными словами — примат информационной деятельности над практически-преобразующей. Один из самых популярных в «системе» графических символов — знак «пацифик», известный как символ борьбы молодежи за мир. Он украшает одежду и места встреч «пипл». В «системе» этот знак имеет более широкий смысл, воплощая одну из основных ее норм — терпимость. Их лозунг: «Любите, а не воюйте» — означает и отсутствие насилия в межличностных отношениях. Никто не вправе навязывать другим свои идеи. Идейные расхождения не должны препятствовать свободному обмену информацией. В общем, большинство «системных» стереотипов поведения, внешности, речи истолковываются как символы тех или иных норм поведения. Это нормы, «которые всегда с тобой».

Очень часто та или иная норма персонифицируется в образе рок-кумира, божества, литературного персонажа и т. д. В «центре мироздания» множество надписей так или иначе связаны с разными божествами. Причем каждый такой персонаж оказывается символом того или иного личностного качества. Допустим, Кришна — символ всеобщей любви (в «системном» смысле): «Люби, остальное приложится».

Собственно философские или теологические аспекты мало волнуют «систему». Кто-то из «пипл» так излагает свой план самосовершенствования: Моисей, научи меня верности, Иисус, научи меня кротости, Митра, научи меня честности, Магомет, научи меня мужеству, Кришна, научи меня любви, Будда, научи меня покою. А пока я учусь терпимости у единого господа Бога…

Каждый персонаж здесь — символ определенного качества, точнее — типа взаимоотношений. Терпимость, всеобщая любовь, искренность и т. д. — нормы отношений, провозглашаемые «системой» и персонифицируемые в образах разных божеств. Персонификацией «системных» норм и ценностей может быть и реальная личность, художник или рок-кумир. Сейчас в «системе» это Б. Гребенщиков, руководитель группы «Аквариум». В «центре мироздания» множество упоминаний о нем и цитат из его песен: «Гребенщиков — личность!!! Группа «Аквариум» — только она способна ответить на все вопросы! Да! Да!»; «Лети, мой ангел, лети! Б. Г.»; «Мне нечего сказать, все уже сказал он».

Чаще, однако, кумир популярен в рамках какой-то одной группы, а не всей «системы». Примером может служить течение «митьков»: формы их поведения, внешность, сленг копируют соответствующие проявления «основателя и классического образца» этого течения Дмитрия Шагина. Его излюбленные слова и выражения послужили основой «лексикона митьков», по его примеру большинство их носят бороду, одеваются, как он, оценивают разные типовые ситуации и реагируют на них. Даже название течения происходит от его имени. «Митьки» утверждают, что копируют они не внешние атрибуты, а образ «симпатичного шалопая», с присущей ему искренностью и беспечностью, сердечностью и легкостью в общении.

Внешние аксессуары выступают просто как выражение определенных норм, которых индивид сам хочет (именно хочет, а не должен) придерживаться. Нормы существуют в форме образов, а не прямых предписаний. Управление поведением осуществляется как бы «изнутри» личности.

С точки зрения самих «пипл», у них вообще нет никакой регуляции поведения. Субъективно они абсолютно свободны: «Я проповедую свободу от всего… Я жду тебя. Еще есть шанс вступить в игру, в которой нет правил», — написано в «центре мироздания». В телестудии «пипл» уверяют, что у них нет законов — каждый поступает по законам собственной совести: «Следуй своей дорогой, и пусть люди говорят что угодно». На деле же, как мы видели, в «системе» существует целый комплекс норм поведения, несоблюдение которых автоматически выводит человека за пределы круга общения. «Пипл» подчиняются нормам, не осознавая, что они существуют. Это достигается за счет образной формы выражения этих норм.

Такое неявное, косвенное управление поведением не случайно. Перед нами люди, находящиеся в процессе перехода: они уже вышли из зоны действия норм своего прежнего круга, но пока не нашли нового места. Они вне обычной системы статусов и норм. Отсюда и иллюзорное ощущение «свободы от всего».

С точки зрения человека, находящегося вне «системы», те же стереотипы выглядят совершенно иначе, вызывая реакцию отталкивания. Та информация, о которой говорилось выше и которая извне не воспринимается, важна для самих «пипл». Внешний наблюдатель воспринимает только сами стереотипы. Показательны вопросы, которые задавали «системным» ребятам во время диалога в телестудии: «Почему вы так одеваетесь?… Почему вы употребляете такие искаженные английские слова?» Воспринимаются именно внешние проявления — но не как знаки чего-то иного, а как пустая оболочка, за которой ничего нет: «Они апатичные люди. Нет глубоких интересов… Они зря тратят свои лучшие годы… Они просто ленятся, потому что не хотят работать… Они презирают всю систему (ценностей), веками выработанную человечеством». Извне не видно напряженного поиска, активного обращения «системщиков» к самым глубоким пластам мировой культуры, хотя в «системе» обычны разговоры о серьезной литературе. Стереотипы поведения превращаются в стереотипы восприятия «пипл» как чужих. Возникает бессознательное чувство отталкивания: «Они неприятны, — говорит один из взрослых в телестудии. — Прежде всего у них неприятная внешность». Даже тележурналистка, ведущая цикла молодежных встреч «Взгляд», не могла преодолеть этого чувства: «Я говорю по первым впечатлениям. Впечатления отвратные совершенно».

Результат такого восприятия — информационный барьер между «системой» и окружающим миром, когда информация, исходящая из «системы», просто не воспринимается или вызывает осуждение как нелепая, наивная, высокопарная и т. д. А это, в свою очередь, создает барьер к взаимодействию. Причем ни одна из сторон не берет на себя ответственность за возникновение этого барьера, поскольку ни одна в нем не заинтересована. «А не противопоставляете ли вы себя всем остальным?» — спрашивают у «пипл» в телестудии. «Нет, это остальные нам себя противопоставляют. А мы нет». Итог — повышенная плотность информационных связей внутри «системы» и их разрежение на границе «системы» с окружением.

Я подробно изложил работу Т. Б. Щепанской вовсе не потому, что описанная ею «система» важнее или влиятельнее других неформальных групп. Ничего подобного! За пределами нескольких крупных городов юноши и девушки даже понятия о ней не имеют, как и о многих других «объединениях», о которых пишет пресса. Этот анализ важен прежде всего методологически, показывая, как тесно связаны внешние черты и стереотипы поведения, на которых фиксируют внимание взрослые, с системой ценностей и жизненным миром их приверженцев. Мы можем отчетливо понимать, что эти ценности ущербны и провинциальны (поиск себя вне трудовой и общественно-преобразовательной деятельности), что в них много наивного и иллюзорного («свобода от норм» и одновременно—неукоснительное следование групповым стереотипам), что многие их адепты, особенно среди подростков, страдают идеологической всеядностью и усваивают только внешние формы поведения, не понимая их сути. Но мы не имеем права подменять серьезный анализ этих явлений оценочными суждениями.

Столкновение разных систем стереотипов неизбежно порождает конфликт. Понимание может родиться только из диалога, в котором собеседники внутренне открыты друг другу, нужно преодолеть инстинктивное сопротивление «чужому». В кинофильме «Курьер» сатирически показаны три группы общения: стандартное молодежное кафе, компания «золотой молодежи» и компания интеллигентных взрослых. Мы, зрители, отчетливо видим, что все они одинаково пусты, бездуховны и стереотипны. Но представители каждой группы свято убеждены, что именно они воплощают в себе соль земли и что это дает им право смотреть на всех остальных сверху вниз, а старшим еще и поучать молодых.

Глава VI. ДРУЖБА

ДРУЖБА

Люди пристращаются к красотам природы, к картинам, статуям, к деньгам, и они не имеют препятствий для наслаждения ими… Чем же виноват я, что привязываюсь к человеку, превосходнейшему творению божию? Чем я несчастлив, что моя душа не любит ничего в мире, кроме такой же души?
Н. А. Добролюбов. Из юношеского дневника

Как ни важны в юности товарищеские отношения и чувство «принадлежности», групповые контакты обычно предполагают соревновательность, борьбу за положение и авторитет. Даже в самом сплоченном коллективе далеко не все его члены испытывают друг к другу личную симпатию. Наряду с развитием товарищеских отношений юношеский возраст характеризуется напряженным поиском дружбы как избирательной, прочной и глубокой эмоциональной привязанности.Потребность в alter ego, втором «Я», вероятно, самая важная потребность ранней юности. «Первое чувство, к которому восприимчив заботливо воспитанный юноша,— это не любовь, а дружба»,— писал Руссо (Руссо Ж.-Ж. Эмиль, или О воспитании // Пед. соч.: В 2 т.— М.: Педагогика, 1981.—Т. 1.—С. 257).

Очень часто можно услышать мнение, что под влиянием выросшей мобильности общества, ускорения ритма жизни и расширения круга общения дружеские отношения современной молодежи стали более поверхностными и экстенсивными, что идеал исключительной и глубокой дружбы, вроде дружбы Герцена и Огарева, не соответствует сегодняшним условиям, что дружба вытесняется широкими приятельскими компаниями, основанными на общности развлечений, и т. п.

Это мнение разделяют и сами молодые люди. Писатель Юрий Нагибин пишет: «Меня недавно познакомили с результатами социологического исследования, там обсуждались мои рассказы о детстве и юности, по принципу «книги читают нас». Так вот, старшеклассники завидуют нашей более чем полувековой дружбе и прямо признаются, сетуют, что у многих из них нет настоящей потребности друг в друге, поэтому бестрепетно одних спутников меняют на других. А после школы — институт, там будет своя компания, на службе — своя. То неглубокое общение, которое связывает тебя с сегодняшними приятелями, легко завяжется с любыми другими — зачем за кого-то держаться? Такие молодые, а уже одиноки…» (Нагибин Ю. Воспитание историей // Неделя.— 1986.— № 22.— С. 2).

Но если ребята сетуют на поверхностность своих человеческих контактов, значит, у них есть потребность в чем-то большем. Что же касается удовлетворения этой потребности, то жалобы на оскудение дружбы раздавались и в начале нашего века, и в эпоху романтизма, и в средние века, и в античности. Высшие нравственные ценности — а дружба во все времена считалась таковой — всегда были дефицитными. Психологические закономерности юношеской дружбы — будь то ее идеал или реальные свойства — отличаются удивительной устойчивостью и проявляются (разумеется, в разных сочетаниях) в самых различных социальных и культурных средах. Другое дело, что дружба не бывает одинаковой, а имеет возрастные, половые и индивидуально-типологические вариации (См. об этом подробнее: Кон И. С. Дружба.— 2-е изд.— М.: Политиздат, 1987; см. также: Мудрик А. В. Общение как фактор воспитания школьников.— М.: Педагогика, 1984; Гозман Л. Я. Психология эмоциональных отношений — М Изд-во МГУ, 1987).

Желание иметь верных друзей неизменно открывает список важнейших жизненных ценностей 15—17-летних, часто опережая среди таковых даже любовь. Например, среди московских старшеклассников, опрошенных весной 1987 г. журналом «Социологические исследования», дружбу как главную ценность назвали 97,7 процентов, а любовь — 90,8 процентов; среди учащихся ПТУ соответственно 95,9 и 94,8 процентов (Литературная газета.— 1987.— 2 сентября). То же демонстрируют и зарубежные исследования.

В основе юношеской тяги к дружбе — страстная потребность в понимании другого и себя другим и самораскрытии. «Счастье — это когда тебя понимают»,— говорит юный герой фильма «Доживем до понедельника», и под этими словами охотно подписались бы все его сверстники. Эта потребность, тесно связанная с ростом самосознания, появляется уже у подростков, которые жадно ищут реального или хотя бы воображаемого собеседника.

Собственное «Я» кажется подростку одновременно и очень значительным, и условным, как бы ненастоящим. «Трудно мне сейчас жить, но интересно,— пишет 14-летний восьмиклассник.— Будто я играю интересную роль в кино: двоечника — лирика — башковитого парня. Иногда мне кажется, что я — не я, а только интересная роль, которая кончится, и я без всяких затруднений очень просто уеду жить своей жизнью».

Общение с самим собой стимулирует рождение юношеских дневников, чтобы, как писал 15-летний Н. А. Добролюбов, «поговорить…хотя с самим собою, за недостатком другого собеседника, который бы с участием выслушал мои признания» (Добролюбов Н. А. Дневники. 1851 —1859//Собр. соч.: В 9 т.—М.; JL. Гослитиздат, 1964.— Т. 8.— С. 435).

Подросток, начинающий вести дневник, преисполнен чувством, значительности своей жизни и своих переживаний. Один ленинградский семиклассник начинает свой дневник словами: «Это как у Маяковского: «Время — начинаю про Ленина рассказ…», так и тут. Время — начинаю про жизнь свою рассказ. Мне 13 лет, я ученик 7-го класса…» и т. д. Мальчик, конечно, и не думает равняться с Лениным или Маяковским, да и сам дневник он через год забросит. Но сейчас ему очень важно осмыслить свою жизнь. «Вот я и, начинаю новую летопись своей жизни. Две потрепанные, распухшие от мыслей книжки легли на полки, в безмолвии храня все мои, прошлые тайны… И вот еще одна…» — пишет 15-летний учащийся ПТУ. Честно говоря, мыслей в первых двух тетрадях этого дневника почти нет, они только-только начинают рождаться, есть лишь, сводка событий и рассказ о первых влюбленностях. Но автору дневника все, что он пишет, представляется значительным.

Интимный дневник — это и попытка взглянуть на себя со стороны, и одновременно автокоммуникация, общение с самим собой. Иногда коммуникативная функция дневника подчеркивается тем, что, дневник получает собственное имя. Анна Франк, которая вела дневник в оккупированной Голландии, назвала свою воображаемую, подругу Китти. Двадцать лет спустя школьница из Невеля Люба В., прочитав дневник Анны Франк, назвала собственный дневник Аней.

Начинают вести дневник многие. Даже сейчас, когда «моды», на это нет, на вопрос: «Вели ли вы когда-либо дневник?» — положительно ответили свыше половины опрошенных ленинградских, старшеклассниц и студенток и 12 процентов юношей. Но большая, часть этих дневников недолговечна или не особенно интимна. Одним», дневник помогает преодолеть временные периоды одиночества, другим служит подспорьем в литературной деятельности. Есть и устойчиво одинокие люди, для которых дневник остается единственной: «отдушиной».

Воображаемый компаньон, друг и собеседник юношеского дневника большей частью похож на своего автора: он помогает ему в формировании своей новой идентичности, согласия с самим собой, после чего может терять свой индивидуальный интимный характер. Напротив, компаньон, появляющийся в мечтах, выглядит более расплывчатым, воплощая в себе идеализированные представления мечтателя (И. Зайфге-Кренке, 1987).

Некоторые люди с ранней юности живут в мире литературных, героев. И. А. Бунин писал, что «полжизни прожил в каком-то несуществующем мире, среди людей, никогда не бывших, выдуманных, волнуясь их судьбами, их радостями и печалями, как собственными, до могилы связав себя с Авраамом и Исааком, с пелазгами и этрусками, с Сократом и Юлием Цезарем, Гамлетом и Данте, Гретхен и Чацким, Собакевичем и Офелией, Печориным и Наташей Ростовой! И как теперь разобраться среди действительных и вымышленных спутников моего земного существования? Как разделить их, как определить степени их влияния на меня?» (Бунин И. А. Книга//Собр. соч.: В 9 т.—М.: Художественная литература, 1966.— Т. 5.— С. 179).

Но воображаемые друзья не заменяют друзей из плоти и крови. Как же выглядит юношеская дружба в свете психологических данных? Остановимся на нашем, совместном с В. А. Лосенковым, исследовании, проведенном в начале 1970-х годов, объектом которого были 925 ленинградских старшеклассников с VII по X класс, а также 250 сельских Девятиклассников, студенческая выборка из 332 человек, и дополнительно 759 московских школьников, обследованных А. В. Мудриком (Его результаты с описанием основных методик опубликованы в кн.: Проблемы общения и воспитания.— Тарту: Изд-во ТГУ, 1974.— Вып. 2. Сокращенное их изложение см.: Кон И. С., Лосенков В. А. Проблемы исследования юношеской дружбы // Советская педагогика.— 1974.— № 10.— С. 35—45. См. также: Кон И. С. Психология юношеской дружбы.— М.: Знание, 1973).

Начнем с ее ценностных критериев: каков канон дружбы сегодняшних юношей и девушек, считают ли они дружбу исключительным, интимным отношением, или она растворяется в поверхностном приятельстве?

Одним из показателей уровня предъявляемых к дружбе требований были ответы на вопрос: «Часто ли, по-вашему, встречается настоящая дружба среди ваших сверстников?» Высшие человеческие ценности во все времена считались дефицитными. Представления современных юношей и девушек в этом отношении мало отличаются от взглядов их предшественников. От 45 до 72 процентов городских старшеклассников и студентов считают, что настоящая дружба встречается редко. Хотя достаточно четких возрастных тенденций не наблюдается, среди юношей доля оптимистических ответов снижается с 55 (семиклассники) до 33 (десятиклассники) и 31,5 процента (студенты). Более заметны половые различия: в VII—IX классах девушки считают дружбу значительно более редкой, чем юноши; процентное соотношение положительных ответов юношей и девушек выглядит в VII классе как 55 и 40, в VIII— как 51 и 28, в IX— как 54 и 37. В старших возрастах разница не только уменьшается, но девушки отвечают оптимистичнее, чем юноши (40 процентов положительных ответов в X классе и 41 процент в студенческой выборке).

Но уровень запросов еще ничего не говорит об их содержательных критериях. Значительно информативнее в этом плане незаконченные предложения «Друг — это тот, кто…» и «Друг и приятель — не совсем одно и то же, так как…», которые должны были закончить опрашиваемые. От одной до двух третей опрошенных, в зависимости от возраста, дописывая второе предложение, подчеркивали близость и доверительность дружбы: «друг знает о тебе все», «друг намного ближе», «с приятелем никогда не поделишься тем, что доверяешь другу». Остальные отмечали большую прочность, устой- чивость дружбы («друга выбирают на всю жизнь»), взаимопомощь И верность («приятель подведет, друг — никогда») и т. д. Еще более рельефную картину дает распределение ответов по предложению «Друг — это тот, кто…». В определениях дружбы, не связанных заданными рамками сравнения, преобладают два мотива: 1) требование взаимопомощи и верности и 2) ожидание сочувствующего понимания со стороны друга.

Характерно, что с возрастом мотив понимания заметно усиливается: у юношей с 16 процентов в VII до 40 процентов в X классе, а у девушек соответственно — с 25 до 50 процентов, и что у девушек он вообще выражен сильнее. Эта частичная (поскольку оба мотива переплетаются и предполагают друг друга) переориентация с инструментальных ценностей (взаимопомощь) на экспрессивные (понимание), несомненно, связана с развитием самосознания.

Но более тонкие и дифференцированные психологические запросы удовлетворить труднее. Не отсюда ли и рост сомнений в распространенности «настоящей дружбы»?

Из 162 старшеклассников Крыма, охваченных нашей пробной анкетой, только 8 человек сказали, что у них нет близких друзей. Но когда потом они должны были указать, в какой мере их лично тревожат некоторые проблемы, типичные для их ровесников, выяснилось, что «отсутствие настоящего друга» очень часто и довольно часто тревожит 29 процентов мальчиков и 35 процентов девочек, от «непонимания со стороны друзей» страдает каждый седьмой мальчик и каждая четвертая девочка и т. д. Парадокс или недостаток методики исследования? Нет, нормальное и типичное внутреннее противоречие юношеской психики. Да и только ли юношеской? Близость с теми, кого мы любим, очень редко кажется нам «достаточной».

Как же реализуются эти установки? Если дружба и приятельство разграничиваются более или менее строго, то число друзей не должно быть особенно велико. Чтобы выяснить это, мы просили испытуемых перечислить, обозначив инициалами, всех, кого они считают своими друзьями и приятелями. Оказалось, что среднее число друзей своего пола у юношей от VII класса к IX несколько уменьшается (у девушек такой тенденции нет), а число «приятелей» наоборот, растет. Это говорит о растущей индивидуализации и избирательности дружбы. При этом у девушек во всех возрастах друзей своего пола меньше, а друзей противоположного пола — больше, чем у юношей.

Индивидуальные вариации, стоящие за средними цифрами, очень велики. Из опрошенных ленинградских девятиклассников вовсе не имеют близких друзей 2,9 процента юношей и 3,9 процента девушек; по одному другу своего пола имеют 23 процента юношей и 29 процентов девушек; двоих друзей—31 процент юношей и 30 процентов девушек. Таким образом, дружба является достаточно избирательной и индивидуальной. Юноши с числом друзей свыше четырех составляют 12, а девушки —10 процентов от общего числа опрошенных.

Чтобы выяснить соотношение школьных и, так сказать, «внешних» дружб, мы просили школьников указать, с кем из своих друзей и приятелей они учатся в одном классе или школе, живут в одном доме и т. д. Как и ожидалось, соседство, по крайней мере в городских условиях, играет в установлении и поддержании дружбы значительно меньшую роль, чем совместная учеба. Однако внутриколлективные отношения также не исчерпывают круг дружеских привязанностей, особенно у старших. Среди друзей своего пола у мальчиков-семиклассников одноклассники составляют 50, а у десятиклассников — только 37 процентов (у девочек существенных возрастных сдвигов в этом плане нет).

Правда, в ответах на вопрос о месте знакомства с внешкольными друзьями прежняя совместная учеба занимает второе место после совместного летнего отдыха. Но принадлежность к одному и тому же учебному коллективу как ведущий фактор формирования дружеских привязанностей с возрастом теряет свое значение, дружеское общение все больше выходит за школьные стены.

Достоверно выяснить психологические функции дружеского общения с помощью простых самоотчетов невозможно. Даже при полной искренности человеку трудно дать точный ответ о содержании своего общения, темах бесед и т. п. Очень многое забывается, кроме того, истинный смысл дружеского общения зачастую не осознается. Поэтому, спрашивая старшеклассников, как часто они обсуждают со своими друзьями те или иные темы (вербальное общение) и какие у них существуют общие виды деятельности (невербальная активность), мы не питали иллюзий относительно психологической ценности полученных данных. Тем не менее они бросают некоторый свет на соотношение вербального общения и предметной деятельности.

В. А. Сухомлинский писал, что уже у 13—14-летних подростков основой дружбы чаще становятся духовные интересы и потребности, чем увлечение каким-то определенным видом труда (См.: Сухомлинский В. А. Рождение гражданина.— М.: Молодая гвардия, 1971.- С. 219). Наши данные указывают на это же.

Разумеется, дружеское общение всегда как-то объективировано. Не говоря уже о совместной учебе, порождающей много общих проблем и интересов, в общении старшеклассников с их друзьями важное место занимают общественная работа, совместный досуг, развлечения, спорт; реже упоминаются различные любительские занятия и хобби. Но от 20 до 40 процентов опрошенных оставили вопрос о совместной деятельности с другом (подчеркивалось, что речь идет не о вербальной активности, а именно о предметной деятельности, совместных занятиях и увлечениях) без ответа. Дружба ассоциируется у них главным образом с разговорами, спорами, обменом мнениями, короче — с вербальным общением.

Каковы возрастные рамки юношеской дружбы? В принципе люди» чаще выбирают друзей собственного возраста, но понятие «сверстник» относительно. В 40—50 лет разница в 5—6 лет совсем невелика,. а 2—3 года и вовсе незаметны. Иное дело в юности, когда каждый; год приносит нечто существенно новое. 15—16-летние юноши и девушки тянутся к старшим, жадно вслушиваются в их слова и всматриваются в их поведение. Дружба со взрослыми для них дорога и желанна. На вопросы исследователей: «Хотел бы ты иметь старшего друга?» — утвердительно ответили две трети комсомольцев, отдыхающих в лагере «Орленок» (450 человек от 14 до 17 лет), и девять, десятых 16-летних ребят Свердловской области.

Потребность в эмоциональном контакте со старшим нередко принимает даже форму страстного увлечения, когда во взрослом видят живое воплощение идеала. Шестнадцатилетний Добролюбов писал о своем семинарском преподавателе И. М. Сладкопевцеве: «Я никогда, не поверял ему сердечных тайн, не имел даже надлежащей свободы! в разговоре с ним, но при всем том одна мысль — быть с ним, говорить с ним — делала меня счастливым, и после свидания с ним, и особенно после вечера, проведенного с ним наедине, я долго-долго наслаждался воспоминанием и долго был под влиянием обаятельного голоса и обращения… Как собака, я был привязан к нему, и для него я готов был сделать все, не рассуждая о последствиях» (Добролюбов Н. А. Дневники // Собр. соч.: В 9 т.— М.: Гослитиздат, 1964.— Т. 8—С. 441). Эта привязанность сохранилась даже после отъезда Сладкопевцева из Нижнего Новгорода. Подобные страстные увлечения встречаются’ и у современных юношей.

Но потребность в дружбе со сверстником еще сильнее. Отвечая на вопрос: «Человека какого возраста вы предпочли бы иметь, своим ближайшим другом — старше себя, своего возраста или младше?» — юноши всех возрастов отдают решительное предпочтение сверстнику (75—85 процентов всех ответов), значительно реже— старшему (19 процентов в VII, 13— в IX, 18— в X классе) и совсем редко (4 процента в VII, 1 процент в X) — младшему. У девушек на. первом месте тоже ровесница, однако они значительно чаще, чем-юноши, отдают предпочтение старшим (от 39 процентов в VII до половины — в IX—X классах), а младших не выбирают вовсе.

Фактически среди друзей своего пола как у юношей, так и у девушек преобладают сверстники (у городских девятиклассников — 2/3, в деревне разброс несколько больше) либо ребята старше или младше на 1—2 года.

Каков психологический смысл этих расхождений в ориентациях, в основном совпадающих с данными Бьянки Заззо (1966)? Как правильно замечает Заззо, возраст «идеального друга» приоткрывает некоторые, не всегда осознаваемые, психологические потребности. Ориентация на ровесника говорит о стремлении к более или менее равным отношениям. Дружба с ним основывается на принципе сходства и равенства: «С парнем моего возраста мне легче общаться», «Ему можно все сказать, не боясь насмешек», «С ним свободней, я могу показаться ему как есть, не стараясь выглядеть умнее».

Выбор более старшего друга, напротив, выражает потребность в примере, опеке, руководстве. Здесь преобладают ссылки на то, что старший «может служить образцом», «может поделиться опытом, рассказать о том, чего я еще не знаю», «на него можно положиться».

Почему так редко встречается ориентация на младшего? Потребность в общении с младшими, желание руководить, делиться опытом, опекать — отнюдь не редкость в юношеском возрасте. Более того, судя по нашим данным, юноши (у девушек эта зависимость не обнаружена), имеющие младших братьев или сестер, выше, чем остальные, оценивают себя по таким значимым качествам, как смелость, доброта, ум, самостоятельность, и ожидают более высоких оценок по этим качествам от своих родителей и друзей. Общение с младшими, позволяя юноше проявить свои положительные качества и почувствовать себя взрослым и значительным, благотворно влияет на его самоуважение.

Но как ни приятно юноше чувствовать себя сильным и нужным, этот тип отношений все-таки не вполне отвечает его идеалу дружбы. Для ранней юности типична идеализация друзей и самой дружбы. По данным ряда экспериментальных исследований, представление о друге в этом возрасте значительно ближе к идеальному «Я» испытуемого, к его нравственному и человеческому идеалу, нежели к его представлению о собственном «Я», а связь между идеалом испытуемого и его оценкой друга теснее, чем между его идеалом и образом собственного «Я».

Младший для этой роли не подходит. Дружба с младшим воспринимается скорее как дополнение дружбы со сверстниками, чем как ее альтернатива. У тех, кто дружит исключительно с младшими, такой выбор в большинстве случаев вынужденный. Это либо результат отставания в развитии, когда по кругу своих интересов и поведению юноша объективно ближе к младшим, чем к сверстникам, либо следствие каких-то психологических трудностей: застенчивости, боязни соревновательности, свойственной мальчишеским компаниям, несоответствия уровня притязаний и возможностей и т. п. Перенос эмоциональной привязанности на младших является в этом случае компенсаторным.

Какое место занимает дружба в ряду других межличностных отношений и прежде всего — какова сравнительная степень психологической близости юношей и девушек с друзьями и с родителями?

Для измерения сравнительной степени психологической близости испытуемого с ближайшими друзьями и другими значимыми лицами (мать, отец, другие члены семьи, классный руководитель, любимый учитель и др.) были применены три отдельных показателя: «понимание» (ответы на вопрос: «Насколько хорошо понимают вас перечисленные лица?»), «доверительность» (вопрос: «Делитесь ли вы с этими людьми своими сокровенными мыслями и переживаниями?») и «субъективная легкость общения» (ответы на вопрос: «Насколько легко вы себя чувствуете в общении с перечисленными лицами?»).

Оценки, которые юноши и девушки дали пониманию их окружающими людьми, в целом оказались довольно высокими: почти во всех случаях они стоят ближе к положительному, чем к отрицательному полюсу. Однако во всех возрастах — и у юношей, и у девушек — «ближайший друг» (как правило — сверстник своего пола) занимает ведущее положение.

В исследовании А. В. Мудрика (1974) московские школьники (с V по X класс) фиксировали не только то, насколько хорошо, по их мнению, понимают их мать, отец, друг и другие близкие люди, но и то, насколько важно для них понимание со стороны этого человека, независимо от степени фактической близости с ним. Отвечая на второй вопрос, мальчики называли отца или мать чаще, чем друга (ответы девочек противоречивы). Но как только оценивается фактическая психологическая близость (понимание и доверительность в общении), предпочтение отдается другу.

Психологическая близость девятиклассников с разными значимыми лицами была изучена и посредством методики самооценки. Каждый испытуемый оценивал себя по 16 качествам, а затем должен был предсказать, как оценят его по тем же параметрам мать, отец, ближайший друг, любимый учитель и одноклассники. Очевидно, что чем выше предполагаемая испытуемым степень понимания его определенным лицом, тем ближе будут ожидаемые им оценки со стороны этого лица к собственной самооценке. Наибольшее совпадение оказалось опять-таки в случае с другом. Более того, друг оказался единственным человеком, от которого девятиклассник ждет оценок более высоких, нежели его собственная самооценка. Это можно считать косвенным указанием на то, что одной из главных функций юношеской дружбы является поддержание самоуважения личности.

Обследование круга доверительного общения 114 старшеклассников (были выделены 14 категорий людей и 36 различных тем) выявило ту же тенденцию: самые интимные темы («случаи больших разочарований» и «особенности отношений с представителями противоположного пола») обсуждаются только с друзьями. Общение с родителями выглядит гораздо более предметным. Например, с отцом обсуждаются преимущественно жизненные планы и учебные дела, а с матерью, кроме того, домашние события и удовлетворенность собой (См.: Общение и формирование личности школьника / Под ред. А. А. Водалева и Р. л. Кричевского.—М.: Педагогика, 1987.—Гл. III).

Юношеская дружба не только склонна к исповедальности, но и чрезвычайно эмоциональна. Еще Герцен обращал внимание на психологическое сходство юношеской дружбы и первой любви. «Я не знаю, почему дают какой-то монополь воспоминаниям первой любви над воспоминаниями молодой дружбы. Первая любовь потому так благоуханна, что она забывает различия полов, что она — страстная дружба. Со своей стороны, дружба между юношами имеет всю горячность любви и весь ее характер. Та же застенчивая боязнь касаться словом своих чувств, то же недоверие к себе, безусловная преданность, та же мучительная тоска разлуки и то же ревнивое желание исключительности… Я давно любил, и любил страстно, Ника, но не решался назвать его «другом», и когда он жил летом в Кунцеве, я писал ему в конце письма: «Друг Ваш или нет, еще не знаю». Он первый стал писать мне ты и называл меня своим Агатоном по Карамзину, а я звал его моим Рафаилом по Шиллеру» (Герцен А. И. Былое и думы // Соч.: В 9 т.— М.: Художественная литература, 1956.— Т. 4.— С. 82).

Классическая литература неоднократно описывала подобные переживания. Вспомним Тонио Крегера из одноименного рассказа Томаса Манна или Жана Кристофа у Ромена Роллана: «Кристоф не знал никого прекраснее Отто. Все восхищало его в друге — тонкие руки, красивые волосы, свежий цвет лица, сдержанная речь, вежливые манеры и тщательная забота о своей внешности… Во время прогулок он ждал какой-нибудь опасной встречи, чтобы броситься вперед и прикрыть собой Отто» (Роллан Р. Жан Кристоф // Собр. соч.— М.: Художественная литература, 1955.— Т. 3.— С. 182, 183). А разве не похожи на любовные те письма, которыми обменивались Жак и Даниэль в романе Роже Мартен дю Гара «Семья Тибо», вызвавшие такой переполох у отцов-иезуитов?

Дружба иногда выступает и как своеобразная форма психотерапии, позволяя молодым людям выразить переполняющие их чувства и найти подтверждение того, что кто-то разделяет их сомнения, надежды и тревоги.

Слушая телефонный разговор двух подростков, взрослые буквально выходят из себя от его бессодержательности, незначительности сообщаемой информации: «Опять ты треплешься со своим Вовкой! Вам и сказать-то друг другу нечего! Сорок минут болтовни — и ни одной стоящей мысли, ни одной законченной фразы, одни междометия! До чего же пустая молодежь пошла!» Родители не замечают, сколь важен этот «пустой» разговор для их сына, как тянет его к телефону, как меняется в зависимости от разговора его настроение. Разговор кажется пустым потому, что его жизненное содержание — не логическое, а эмоциональное. И выражено оно не столько в словах и предложениях, сколько в характерных интонациях, акцентах, недоговоренности, недомолвках, которые подросток при всем желании не смог бы перевести в понятия, но которые доносят до его друга-собеседника тончайшие нюансы его настроений, оставаясь бессмысленными и непонятными для постороннего слушателя. Этот «пустой» разговор психологически важнее и значительнее «содержательной» светской беседы о высоких материях, блистающей умом и знаниями, но не затрагивающей личных, жизненных проблем собеседников и оставляющей у них только ощущение приятно проведенного вечера.

Но — оборотная сторона медали! — многозначность подобной коммуникации делает ее во многом иллюзорной. Юношеская потребность в самораскрытии часто перевешивает интерес к другому, каким он фактически является, побуждая не столько выбирать друга, сколько придумывать его. Подлинная интимность, т. е. совмещение жизненных целей и перспектив друзей при сохранении индивидуальности и особенности каждого, возможна только на основе относительно стабильного образа «Я». Пока его нет, подросток часто мечется между желанием полностью слиться с другим и страхом потерять себя в этом слиянии.

По выражению американских психологов Элизабет Дауван и Джозефа Эделсона (1966), «юноша не выбирает дружбу, его буквально втягивает в нее». Нуждаясь в эмоциональных привязанностях, юноша подчас не замечает реальных свойств их объекта: «Иногда он привязывается к молодым людям своего возраста, так что это отношение принимает форму страстной дружбы или фактической влюбленности; иногда это привязанность к старшему человеку, в котором он видит своего вождя — явно замену оставленным родителям. Пока они продолжаются, эти любовные отношения страстны и исключительны, но обычно они кратковременны. Людей выбирают в качестве объектов и бросают, нисколько не заботясь об их чувствах, а затем заменяют другими. Оставленные объекты быстро и полностью забываются, но форма отношения к ним сохраняется вплоть до мельчайших деталей и обычно воспроизводится в отношении к новому объекту с точностью, которая почти напоминает одержимость»,— пишет Г. Блум (1964).

Психологические теории по-разному объясняют этот феномен. Психоанализ связывает неустойчивость юношеских увлечений с тем, что они — не настоящие «объектные отношения», вытекающие из свойств объекта дружбы или любви, а лишь проявления механизмов проекции или идентификации, т. е. уподобления другого себе или себя другому. Для подростка люди, которыми он увлекается,— лишь способы избавления от внутренней напряженности, хорошие или дурные примеры, средства самоуспокоения или доказательства своих способностей.

Социальная психология склонна объяснять это сложностью процесса общения, когнитивной незрелостью и коммуникативной некомпетентностью.

Дифференциальная психология указывает, что характер требований к другу и дружбе зависит не только и не столько от возраста, сколько от определенного типа личности; в юности, пока индивид еще не научился корректировать собственные реакции, эти его особенности проявляются наиболее резко.

Каждое из этих объяснений по-своему справедливо. Юношеский эгоцентризм часто порождает псевдоинтимность, когда люди все время говорят о себе, не слыша собеседника. Никто не описал этого точнее и глубже, чем Л. Н. Толстой.

Николаю Иртеньеву «невольно хочется пробежать скорее пустыню отрочества и достигнуть той счастливой поры, когда снова истинно нежное, благородное чувство дружбы ярким светом озарило конец этого возраста и положило начало новой, исполненной прелести и поэзии, поре юности» (Толстой Л. Н. Юность // Собр. соч. в 12 т — М. Художественная литература, 1958.—Т. 1.—С. 166). Дружба с Дмитрием Нехлюдовым, «чудесным Митей», не только открыла пятнадцатилетнему мальчику «новый взгляд на жизнь, ее цель и отношения», но и явилась символическим рубежом начала юности (Там же.— С. 187).

Дружба эта исключительно нежна, поэтична, скреплена пактом откровенности — «признаваться во всем друг другу», а чтобы не бояться посторонних (оба стыдливы и застенчивы) — «никогда ни с кем и ничего не говорить друг о друге» (Там же.— С. 182). Юноши действительно говорят обо всем, а больше всего — о самих себе, своих чувствах и переживаниях. Но оба весьма эгоцентричны. Говорить о себе им куда приятнее, чем слушать. Вот Дмитрий рассказывает о своей влюбленности. Но «…несмотря на всю дружбу мою к Дмитрию и на удовольствие, которое доставляла мне его откровенность, мне не хотелось более ничего знать о его чувствах, а непременно хотелось сообщить про свою любовь к Сонечке, которая мне казалась любовью гораздо высшего разбора». Поэтому, «не обращая внимания на то, что он, видимо, был занят своими мыслями и совершенно равнодушен к тому, что я мог сказать ему», Николай спешит поведать другу о своем. Но равнодушный прием остужает чувство: «… как только я рассказал подробно про всю силу своего чувства, так в то же мгновение я почувствовал, как чувство это стало уменьшаться» (Там же.—С. 251, 252).

Безудержная, не признающая никакой психологической дистанции откровенность, столь ценимая в начале дружбы, позже начинает мешать; интимные «признания не только не стягивали больше связь, соединявшую нас, но сушили самое чувство и разъединяли нас» (Там же.— С. 187). В момент ссоры они используются для того, чтобы поглубже уязвить друг друга…

В юности, как тонко заметил австрийский писатель Р. Музиль, стремление светить самому гораздо сильнее, чем стремление видеть при свете. Юношеская дружба — «как яйцо, чувствующее свою великолепную птичью будущность уже в желтке, но предстающее внешнему миру пока всего лишь несколько невыразительным овалом, который нельзя отличить от любого другого». Чем эгоцентричнее дружба, тем вероятнее, что с возрастом в ней появятся нотки враждебности. «Несметное число лет назад мы восхищались друг другом, а теперь мы не доверяем друг другу, зная друг друга насквозь. Каждому хочется избавиться от неприятного впечатления, что когда-то он путал другого с самим собой, и потому мы служим друг другу неподкупным кривым зеркалом» (Музиль Р Человек без свойств.— М. Художественная литература, 1984.— Т 1 — С. 74, 81).

В юношеской дружбе отчетливо проявляются половые коммуникативные особенности. Потребность в интимной дружбе возникает у девочек на полтора-два года раньше, чем у мальчиков, и сама девичья дружба более эмоциональна. Девичьи критерии дружбы тоньше, более насыщены психологическими мотивами, чем юношеские, девочки чаще испытывают дефицит интимности. Мотив понимания в определении дружбы выражен у девочек во всех возрастах сильнее, чем у мальчиков, да и само это слово они наполняют не совсем одинаковым содержанием. Дописывая неоконченное предложение: «Понимать человека — это значит…», московские мальчики с (I по X класс), опрошенные А. В. Мудриком, подчеркивали преимущественно момент объективного знания («Понимать человека — значит хорошо его знать») и интеллектуального сходства («думать, как он», «иметь общие интересы»). У девочек же начиная с VII класса наиболее сильно звучит тема сочувствия, сопереживания. Девочки имеют в среднем меньше друзей своего пола, чем мальчики, а те, у кого несколько близких подруг, предпочитают встречаться не сразу со всеми, а порознь (так ответили две трети ленинградских девятиклассниц и только одна треть девятиклассников). В общении с подругами у девушек сильнее, чем у юношей, звучат интимные темы.

Эти различия являются не просто половыми, а половозрастными. Дело не только в том, что женщины вообще более эмоциональны, придают большее значение межличностным отношениям и больше склонны к самораскрытию, чем мужчины, но и в том, что девочки раньше созревают, у них раньше появляются сложные формы самосознания, а следовательно, и потребность в интимной дружбе. Для юноши-старшеклассника важнейшей референтной группой еще остаются сверстники своего пола, а главным конфидантом (поверенным тайн), если таковой есть, является друг своего пола. У девушек этот тип общения уже позади — в качестве идеального друга они все чаще выбирают юношу, и в круге их общения значительно больше мальчиков, причем более старшего возраста. Лишь 14 процентов обследованных ленинградских юношей — учащихся IX—X классов выбирают в качестве идеального друга девушку; напротив, количество девушек, предпочитающих дружить с юношей, в старших классах возрастает. Смешанная, разнополая дружба в юности существенно отличается от однополой, а слово «дружба» часто является лишь завуалированным наименованием зарождающейся любви.

Не менее существенны индивидуальные различия. Очевидно, разные типы людей предрасположены к более закрытой, исключительной или менее интимной, групповой дружбе.

Особенно важно умение понять подростков и юношей, у которых нет друзей. Хотя чувство одиночества в юношеском возрасте не редкость, оно вызывается разными Причинами.

Временное, преходящее состояний одиночества и сопутствующее ему грустное и подавленное настроение — нормальное явление человеческой жизни, которого никто не может избегнуть.

Достаточно распространено и ситуативное одиночество, обусловленное особыми жизненными обстоятельствами: резкой переменой условий жизни и круга общения, кризисными точками индивидуального развития (например, появлением неудовлетворенной потребности в любви), потерей близких, охлаждением или распадом некогда значимых личных отношений и т. д. Каким бы острым ни было это одиночество, с течением времени оно обычно проходит, уступая место новым отношениям и эмоциональным привязанностям.

Другое дело — хроническое одиночество, преследующее личность постоянно и воспринимаемое ею как нечто неустранимое: «Одиночество — моя судьба».

Какие психологические качества делают людей одинокими и некоммуникабельными? Прототип Некоммуникабельной, одинокой личности включает ряд сходных переживаний и черт, затрагивающих самосознание (пониженное самоуважение, гипертрофированное сознание непохожести на других, замкнутости, отверженности), стиль поведения (самоизоляция, избегание социальных контактов) и репертуар испытываемых чувств (бессилие, жалость к себе, апатия, подавленность, гнев). Однако сочетание этих черт бывает весьма различным.

Американский психолог Джеффри Янг (1982), автор распространенного теста одиночества и метода психотерапии депрессивных состояний, различает 12 синдромов, каждый из которых имеет свои характерные эмоциональные, когнитивные и поведенческие признаки.

1. Неспособность оставаться одному. Человек с этим синдромом не способен к уединению; оставшись один, он теряется, не знает, что с собой делать, испытывает мучительную скуку и пустоту.
2. Низкое самоуважение, выражающееся в заниженных самооценках («меня не любят», «я скучен» и т. п.), которое побуждает личность избегать человеческих контактов, в результате чего появляется хроническая печаль и ощущение безнадежности. Это состояние бывает и у людей в высшей степени интересных и значительных. Как писал в одном из писем Томас Манн, «из-за всей нервности, искусственности, нелегкости своего нрава я не даю никому, даже самому доброжелательному человеку, сблизиться со мной или вообще хоть как-то со мною поладить… Много лет, и лет важных, я ни во что не ставил себя как человека и хотел, чтобы меня принимали во внимание только как художника…» (Манн Т. Письмо К. Принсгейм // Письма.— М.: Наука. 1975.— С. 10).
3. Социальная тревожность, неуверенность в общении, застенчивость, постоянное ожидание насмешек или осуждения со стороны окружающих, так что единственным спасением кажется уход в себя.
4. Коммуникативная неуклюжесть, отсутствие необходимых навыков общения, неумение правильно вести себя в сложных межличностных ситуациях (знакомство, ухаживание), часто в сочетании с низкой эмпатией; это порождает разочарование и обманутые ожидания.
5. Недоверие к людям, которые кажутся враждебными и эгоистичными; такой человек не просто избегает людей, но испытывает к ним озлобление и горечь.
6. Внутренняя скованность, немота, неспособность к самораскрытию, чувство абсолютной психической «герметичности» и непонятости, заставляющее личность постоянно разыгрывать чьи-то чужие роли.
7. Трудности выбора партнера («негде встретить подходящего человека», «никто мне не нравится»), неспособность завязать потенциально интимные личные отношения или постоянный выбор неподходящих партнеров, в результате чего возникает чувство бессилия и обреченности.
8. Страх быть отвергнутым, связанный с пониженным самоуважением и неудачным прошлым опытом, боязнь новых разочарований, усугубляемая безотчетным чувством вины и сознанием своей малоценности.
9. Сексуальная тревожность, сознание (часто ложное) своей внешней непривлекательности или беспомощности, которое усугубляется стыдом и нередко затрудняет все прочие, несексуальные отношения.
10. Боязнь эмоциональной близости («он хочет больше, чем я могу дать»), побуждающая субъекта уклоняться от углубления дружеских отношений, предполагающих взаимное самораскрытие; опасение быть пойманным, застигнутым врасплох, отказ от принятия ответственности.
11. Неуверенная пассивность, постоянные колебания, неопределенность в оценке собственных чувств («сам не знаю, что я чувствую и чего хочу»), отсутствие настойчивости, инициативы в углублении и развитии личных отношений и настороженность к попыткам такого рода со стороны партнера.
12. Нереалистические ожидания, ориентация на слишком жесткие нормы и требования («все или ничего», «если я тебя придумала, стань таким, как я хочу»), нетерпимость и нетерпеливость, не позволяющие личным отношениям обрести устойчивость, склонность разрывать отношения без достаточных оснований.

Хотя все эти синдромы описательны, а соотношение их компонентов весьма проблематично, их перечень показывает, что одиночество так же многообразно, как и общение, от него нет универсальных рецептов. Одному человеку полезно поменьше думать о собственном «Я» и включиться в деятельную групповую жизнь, а другому, наоборот,— «остановиться, оглянуться». Однако сделать это не так-то просто.Одна из главных психологических трудностей одиноких и склонных к депрессии людей заключается в том, что у некоторых из них вырабатывается склонность объяснять свои неудачи в общении не конкретными ситуативными причинами, а своими якобы неизменными личными чертами. Эта пораженческая установка парализует попытки установления новых человеческих контактов, с учетом прошлых ошибок. Если в других сферах жизни, например в учебе или в труде, эти люди трезво оценивают причины своих успехов и поражений и, учась на своих ошибках, могут достигнуть высоких результатов, то в сфере общения, где они особенно уязвимы, негативная установка превращается в самореализующийся прогноз: «У меня все равно не получится, поэтому не стоит и пробовать, чтобы не переживать новых разочарований» (С. К. Андерсон и др., 1983).

В целом взрослые плохо занимаются психологическим просвещением молодежи, остро переживающей недостаток у себя коммуникативных качеств. 3. А. Янкова (1987) предложила двум группам—15-летним и 21-летним — оценить значимость 10 личностных черт (по методике Е. Мельбруда - См.: Мельбруд Е. Я, ты, мы.— М.: Прогресс, 1987) и отметить, насколько каждая из них присуща им лично. Наиболее значимыми оказались «эмпатия», «самопознание» и «инициативность»; однако лишь 20 процентов опрошенных считали, что эти качества присущи им в значительной степени, а 32 процента сочли, что вовсе их лишены.

Для понимания психологических отличий дружбы взрослых людей от юношеской дружбы особенно важны три момента: относительное завершение формирования самосознания; расширение и дифференциация сферы общения и деятельности; появление новых интимных привязанностей.

Образ «Я», который у юноши еще только формируется, у взрослого человека уже сложился в определенную устойчивую структуру. Жизненный опыт позволяет ему более или менее реалистически оценивать себя, свои достижения и возможности. Взрослый человек научается соизмерять свои притязания с возможностями, его сознание более предметно, менее эгоцентрично, нежели юношеское, поэтому потребность в психологическом «зеркале» у него снижается. Функция самопознания, столь важная в юношеской дружбе, теперь отходит на задний план, и дружеское общение в значительной мере теряет свою исповедальность. Чтобы разрешить многие проблемы и трудности, обусловленные преувеличением собственной уникальности, непохожести на других, юноше иногда достаточно высказать их вслух, поделиться с другом. Проблемы, волнующие взрослого человека, значительно сложнее, простым разговором их не разрешить. Поэтому его общение с друзьями имеет более предметный характер.

Чем многограннее человек, тем труднее ему найти другого, который был бы созвучен с ним во всех отношениях. Отсюда известная дифференциация дружеских отношений, когда с одним из друзей нас связывают общие интеллектуальные интересы, с другим — воспоминания молодости, с третьим — эстетические переживания. Каждое из таких отношений имеет свои границы, которых люди предпочитают не переходить. Однако это не мешает дружбе быть глубокой, искренней и устойчивой.

В юности дружба занимает привилегированное положение, поскольку она складывается, когда у человека нет еще ни собственной семьи, ни профессии, ни любимой. Единственный «соперник» юношеской дружбы — любовь к родителям, но эти чувства лежат в разных плоскостях. С появлением новых, «взрослых» привязанностей дружба постепенно утрачивает свое привилегированное положение.

Однако первая влюбленность не только не ослабляет потребности в друге, с которым можно поделиться своими переживаниями, но даже усиливает ее. «Мне кажется, что я немного влюблена в С.,— пишет в дневнике девятиклассница.— И сейчас мне очень нужен кто-то, кому можно все это высказать, с кем поговорить». Но как только появляется взаимная любовь, эта сфера отношений, как правило, изымается из обсуждения с друзьями (пока в любовных отношениях не возникают какие-то трудности). Если в начале юности дружба оттесняет родительское влияние, то теперь ей самой приходится потесниться, чтобы дать место новым привязанностям.

Таким образом, в развитии личных отношений есть свои закономерности. Один вид отношений подготавливает другой, более сложный, но может и препятствовать ему. Например, слишком теплые отношения в семье, дающие застенчивому подростку максимум психологического комфорта, иногда тормозят его вхождение в общество сверстников, где за положение и понимание надо бороться. Тесная юношеская дружба порой также создает конфликтные ситуации. Пример — судьба «последнего в компании», который настолько поглощен своими друзьями и совместной с ними деятельностью; что не ищет других привязанностей. Его друзья один за другим влюбляются, женятся, а тот, кто полнее всего идентифицировался с группой как целым, остается один. Он запоздал с переходом в следующую стадию.

Расставание с очарованием юношеской дружбы часто переживается болезненно. «…Лишь до семнадцати, восемнадцати лет мила, светла и бескорыстна юношеская дружба, а там охладеет тепло общего тесного гнезда, и каждый брат уже идет в свою сторону, покорный собственным влечениям и велению судьбы» (Куприн А. И. Юнкера//Собр. соч.: В 6 т. М.: Художественная литература, 1958.— Т.6.— С. 164),— с грустью писал А. И. Куприн. Но не следует забывать об эгоцентричности молодости, которая часто побуждает юношу искать в друге не столько собеседника, сколько зеркало или двойника. Нравственно-психологический прогресс заключается именно в освобождении от такой установки. «… Пока человек не освободился еще от своего Двойника, он, собственно, и не имеет еще Собеседника, а говорит и бредит сам с собою; и лишь тогда, когда он пробьет скорлупу и поставит центр тяготения на лице другого, он получает впервые Собеседника. Двойник умирает, чтоб дать место Собеседнику» (Ухтомский А. А. Письма // Пути в незнаемое.— М.: Молодая гвардия, 1973.— Сб. 10.— С. 385).

Глава VII. СОЦИАЛЬНОЕ САМООПРЕДЕЛЕНИЕ

ЖИЗНЕННАЯ ПЕРСПЕКТИВА И ФОРМИРОВАНИЕ МИРОВОЗЗРЕНИЯ

В молодости все силы души направлены на будущее, и будущее это принимает такие разнообразные, живые и обворожительные формы под влиянием надежды, основанной не на опытности прошедшего, а на воображаемой возможности счастия, что одни понятые и разделенные мечты о будущем счастии составляют уже истинное счастие этого возраста.
Л. Толстой. Отрочество

Как не раз подчеркивалось в этой книге, юноша принадлежит не только к детскому, но и к взрослому миру. Поэтому, постоянно фиксируя только лишь специфические, «детские» особенности юношеской психологии, мы рискуем вольно или невольно инфантилизировать подростков, подчеркивая их отличия и тем самым — зависимость от взрослых. Между тем они не только находятся в процессе взросления, но по многим существенным параметрам уже ведут себя как взрослые и фактически являются таковыми.Взросление как процесс социального самоопределения многомерно и многогранно. Рельефнее всего его противоречия и трудности проявляются в формировании жизненной перспективы, отношения к труду и морального сознания.

«В каждой молодости,— писал И. А. Бунин,— есть некоторое особенное время расцвета ее, когда кажется, что это время есть лишь начало чего-то бесконечного, что будет еще множество времен, событий, встреч, и все замечательных» (Бунин И А. Записи//Соч. В 9 т — М.: Художественная литература, 1967.— Т 9.— С. 361). Юношеское жизнетворчество обнаруживает себя прежде всего как страстное желание что-то начать (См. об этом подробнее: Жизнь как творчество (социально-психологический анализ) /Отв. ред. Л. В. Сохань, В. А. Тихонович.—Киев: Наукова думка, 1985). Человек в эти годы «все приготовляется к чему-то, хотя и не знает к чему — и странно — об этом мало заботится к чему, как будто совершенно уверен, что само найдется» (Достоевский Ф. М. Житие великого грешника // Собр. соч.: В 30 т.— Л.: Наука, 1976.— Т 9.— С. 126).

Социальное самоопределение и поиск себя неразрывно связаны с формированием мировоззрения.

Мировоззрение — это взгляд на мир в целом, система представлений об общих принципах и основах бытия, жизненная философия человека, сумма и итог всех его знаний. Познавательными (когнитивными) предпосылками мировоззрения являются усвоение определенной и весьма значительной суммы знаний (не может быть научного мировоззрения без овладения наукой) и способность индивида к абстрактному теоретическому мышлению, без чего разрозненные специальные знания не складываются в единую систему.

Но мировоззрение — не столько логическая система знаний, сколько система убеждений, выражающих отношение человека к миру, его главные ценностные ориентации.

Юность — решающий этап становления мировоззрения, потому что именно в это время созревают и его когнитивные, и его эмоционально-личностные предпосылки. Юношеский возраст характеризуется, как мы уже видели, не просто увеличением объема знаний, но и громадным расширением умственного кругозора старшеклассника, появлением у него теоретических интересов и потребности свести многообразие фактов к немногим принципам. Хотя конкретный уровень знаний, теоретических способностей, широта интересов у ребят весьма неодинаковы, какие-то сдвиги в этом направлении наблюдаются у всех, давая мощный толчок юношескому «философствованию».

Мировоззренческие установки ранней юности обычно весьма противоречивы. Разнообразная, противоречивая, поверхностно усвоенная информация складывается в голове подростка в своеобразный винегрет, в котором перемешано все что угодно. Серьезные, глубокие суждения странным образом переплетаются с наивными, детскими. Старшеклассник может, не замечая этого, в течение одного и того же разговора радикально изменять свою позицию, одинаково пылко и категорично отстаивать прямо противоположные, несовместимые друг с другом взгляды. Он часто оказывается в ситуации Алисы в стране чудес: «Ты… кто… такая?— спросила Синяя Гусеница.— Сейчас, право, не знаю, сударыня,— отвечала Алиса робко.— Я знаю, кем была сегодня утром, когда проснулась, но с тех пор я уже несколько раз менялась» (Кэрролл Л. Приключения Алисы в стране чудес.—М.: Наука, 1982.—С. 52). Но, в отличие от Алисы, юноша склонен утверждать, что всегда говорил и думал одно и то же.

Наивные взрослые часто приписывают этот сумбур недостаткам обучения и воспитания. На самом деле — это нормальное свойство ранней юности. Как справедливо заметил польский психолог К. Обуховский (1972), потребность в смысле жизни, в том, чтобы осознавать свою жизнь не как серию случайных, разрозненных событий, а как цельный процесс, имеющий определенное направление, преемственность и смысл,— одна из важнейших потребностей личности. В юности, когда человек впервые ставится перед сознательным выбором жизненного пути, эта потребность переживается особенно остро.

Мировоззренческий поиск включает в себя социальную ориента-цию личности, т. е. осознание себя частицей, элементом социальной общности, выбор своего будущего социального положения и способов его достижения.

В ходе этих поисков юноша ищет формулу, которая разом осветила бы ему и смысл собственного существования, и перспективы развития всего человечества. Но где взять такую формулу?

Марксистско-ленинская философия и этика оценивают жизнь и деятельность индивида с точки зрения общественных интересов, утверждая, что социальная ценность человека определяется тем, насколько его деятельность способствует благу общества. Чем больше человек дает людям, тем богаче становится он сам как личность. Но из этого общего принципа нельзя логически вывести норму индивидуального поведения. Задаваясь вопросом о смысле жизни, юноша думает одновременно и о направлении общественного развития вообще, и о конкретной цели собственной жизни. Он хочет не только уяснить объективное, общественное значение возможных направлений деятельности, но и найти ее личностный смысл, понять, что может дать эта деятельность ему самому, насколько соответствует она его индивидуальности: каково именно мое место в этом мире, в какой именно деятельности в наибольшей степени раскроются мои индивидуальные способности?

На эти вопросы нет и не может быть общих ответов, их нужно выстрадать самому, к ним можно прийти только практическим путем. Форм деятельности много, и заранее нельзя сказать, где человек найдет себя. Да и жизнь слишком многогранна, чтобы можно было исчерпать ее каким-то одним видом деятельности, как бы он ни был важен. Стоящий перед юношей вопрос заключается не только и даже не столько в том, кем быть в рамках существующего разделения труда (выбор профессии), сколько в том, каким быть (моральное самоопределение).

Вопрос о смысле жизни есть симптом определенной неудовлетворенности. Когда человек целиком поглощен делом, он обычно не спрашивает себя, имеет ли это дело смысл,— такой вопрос просто не возникает. Рефлексия, критическая переоценка ценностей, наиболее общим выражением которой и является вопрос о смысле жизни, как правило, связана с какой-то паузой, «вакуумом» в деятельности или в отношениях с людьми. И именно потому, что проблема эта по самой сути своей практическая, удовлетворительный ответ на нее может дать только деятельность.

Это не значит, конечно, что рефлексия и самоанализ — «излишество» человеческой психики, от которого нужно по возможности избавляться. Такая точка зрения, при последовательном ее развитии, привела бы к воспеванию животного или растительного образа жизни, полагающего счастье в том, чтобы полностью раствориться в какой угодно деятельности, не задумываясь о ее смысле. Критически оценивая свой жизненный путь и свои отношения с окружающим миром, личность возвышается над непосредственно «данными» ей условиями, ощущает себя субъектом деятельности. Поэтому мировоззренческие вопросы не решаются раз и навсегда, каждый поворот жизни побуждает личность снова и снова возвращаться к ним, подкрепляя или пересматривая свои прошлые решения. В юности это делается наиболее категорично, причем в постановке мировоззренческих проблем для нее характерно то же противоречие между абстрактным и конкретным, что и в стиле мышления.

Вопрос о смысле жизни ставится в ранней юности глобально и на него ждут универсального, годного для всех ответа. «Столько вопросов, проблем мучают и волнуют меня,— пишет восьмиклассница.— Для чего я нужна? Зачем я появилась на свет? Зачем я живу? С самого раннего детства ответ на эти вопросы мне был ясен: «Чтобы приносить пользу другим». Но сейчас я думаю — что же такое «приносить пользу»? «Светя другим, сгораю сам». В этом, безусловно, и есть ответ. Цель человека «светить другим». Он отдает свою жизнь работе, любви, дружбе. Человек нужен людям, он не зря ходит по земле». Девочка не замечает того, что в своих рассуждениях по сути дела не продвигается вперед: принцип «светить другим» столь же абстрактен, как и желание «приносить пользу».

Трудности юношеской рефлексии о смысле жизни — в правильном совмещении того, что А. С. Макаренко называл ближней и дальней перспективой. Расширение временной перспективы вглубь (охват более длительных отрезков времени) и вширь (включение своего личного будущего в круг социальных изменений, затрагивающих общество в целом) — необходимая психологическая предпосылка постановки мировоззренческих проблем.

Дети и подростки, описывая будущее, говорят преимущественно о своих личных перспективах, тогда как юноши выдвигают на первый план общие проблемы. С возрастом увеличивается умение разграничивать возможное и желаемое. Вообще способность отсрочить непосредственное удовлетворение, трудиться ради будущего, не ожидая немедленной награды,— один из главных показателей морально-психологической зрелости человека.

Но совмещение ближней и дальней перспективы дается человеку нелегко. Есть юноши, и их немало, которые не хотят задумываться о будущем, откладывая все трудные вопросы и ответственные решения на «потом». Установка (как правило, неосознанная) на продление веселья и беззаботности существования не только социально вредна, так как является по своей сути иждивенческой, но и опасна для самой личности. Юность — прекрасный, удивительный возраст, который взрослые вспоминают с нежностью и грустью. Но все хорошо в свое время. Вечная юность — вечная весна, вечное цветение, но также и вечное бесплодие. «Вечный юноша», каким он известен по художественной литературе и психиатрической клинике, — вовсе не счастливчик. Гораздо чаще это человек, который не сумел в положенный срок разрешить задачу самоопределения и не пустил глубоких корней в важнейших сферах жизнедеятельности. Его изменчивость и порывистость могут казаться привлекательными на фоне бытовой приземленности и будничности многих его сверстников, но это не столько свобода, сколько неприкаянность. Ему можно скорее сочувствовать, чем завидовать.

Не лучше обстоит дело и на противоположном полюсе, когда в настоящем видят только средство достижения чего-то в будущем. Чувствовать полноту жизни — значит уметь видеть в сегодняшнем труде «завтрашнюю радость» (А. С. Макаренко) и вместе с тем ощущать самоценность каждого данного момента деятельности, радость преодоления трудностей, узнавания нового и т. д.

Педагогу важно знать, представляет ли старшеклассник свое будущее как естественное продолжение настоящего или как его отрицание, как нечто радикально другое, и видит ли он в этом будущем продукт своих собственных усилий или что-то такое (все равно — плохое или хорошее), что «само придет». За этими установками (обычно неосознанными) стоит целый комплекс социальных и психологических проблем.

Взгляд на будущее как продукт собственной, совместной с другими людьми деятельности — установка деятеля, борца, который счастлив тем, что уже сегодня работает ради завтрашнего дня. Представление, что будущее «само придет», что «его не избежать»,— установка иждивенца, потребителя и созерцателя, носителя ленивой души.

Пока юноша не нашел себя в практической деятельности, она может казаться ему мелкой и незначительной. Еще Гегель отмечал это противоречие: «До сих пор занятый только общими предметами и работая только для себя, юноша, превращающийся теперь в мужа, должен, вступая в практическую жизнь, стать деятельным для других и заняться мелочами. И хотя это совершенно в порядке вещей,— ибо, если необходимо действовать, то неизбежно перейти и к частностям,— однако для человека начало занятия этими частностями может быть все-таки весьма тягостным, и невозможность непосредственного осуществления его идеалов может ввергнуть его в ипохондрию. Этой ипохондрии — сколь бы незначительной ни была она у многих,— едва ли кому-либо удавалось избегнуть. Чем позднее она овладевает человеком, тем тяжелее бывают ее симптомы. У слабых натур она может тянуться всю жизнь. В этом болезненном состоянии человек не хочет отказаться от своей субъективности, не может преодолеть своего отвращения к действительности и именно потому находится в состоянии относительной неспособности, которая легко может превратиться в действительную неспособность» (Гегель Г-В.-Ф Философия духа//Соч.—М.: Госполитиздат, 1956.—Т. III.— С. 94).

Единственное средство снять это противоречие — творчески преобразующая деятельность, в ходе которой субъект изменяет как самого себя, так и окружающий мир. Жизнь нельзя ни отвергать, ни принимать целиком, она противоречива, в ней всегда идет борьба старого и нового, и каждый, хочет он того или нет, участвует в этой борьбе. Идеалы, освобожденные от элементов иллюзорности, свойственной созерцательной юности, становятся для взрослого человека ориентиром в практической деятельности. «Что в этих идеалах есть истинного, сохраняется в практической деятельности; только от неистинного, от пустых абстракций должен отделаться человек» (Гегель Г.-В.-Ф. Философия духа // Соч.— М.: Госполитиздат. 1956 Т. III.— С. 95).

Характерная черта ранней юности — формирование жизненных планов. Жизненный план возникает, с одной стороны, в результате обобщения целей, которые ставит перед собой личность, как следствие построения «пирамиды» ее мотивов, становления устойчивого ядра ценностных ориентации, которые подчиняют себе частные, преходящие стремления. С другой стороны — это результат конкретизации целей и мотивов.

Из мечты, где все возможно, и идеала как абстрактного, иногда заведомо недосягаемого образца постепенно вырисовывается более или менее реалистический, ориентированный на действительность план деятельности.

Жизненный план — явление одновременно социального и этического порядка. Вопросы «кем быть» и «каким быть» первоначально, на подростковом этапе развития, не различаются. Сплошь и рядом подростки называют жизненными планами весьма расплывчатые ориентиры и мечты, которые никак не соотносятся с их практической деятельностью. В 60—70-х годах почти все ленинградские старшеклассники на вопрос анкеты, имеются ли у них жизненные планы, отвечали утвердительно. Но у большинства эти планы сводились к намерению учиться, заниматься в будущем интересной работой, иметь верных друзей и много путешествовать.

Подросток пытается предвосхитить свое будущее, не задумываясь о средствах его достижения. Его образы будущего ориентированы на результат, а не на процесс развития: подросток может очень живо, в деталях представлять свое будущее общественное положение, не задумываясь над тем, что для этого нужно сделать. Отсюда и частая завышенность уровня притязаний, потребность видеть себя непременно выдающимся, великим. «Я в своем представлении — первопроходчик в дальней тайге: мы прокладываем дорогу и рядом со мной мои друзья,— писал «Алому парусу» 15-летний Витя из Новосибирска.— Или вдруг — испытатель новых парашютов, когда от твоего умения зависит жизнь очень и очень многих людей. Иногда я — хирург, который делает пересадку сердца умирающему человеку, или просто врач «Скорой»… Я задерживаю опасного преступника, я спасаю горящее поле, я…»

Это письмо довольно характерно. Мальчик стремится сделать что-то хорошее, важное. Но мечты его еще совершенно детские: главное — быть героем, а в чем и как — дальше видно будет, только твердо уверен, что когда мне будет не 15, как сейчас, а немного больше, я обязательно сделаю что-нибудь такое…»

Жизненный план в точном смысле этого слова возникает только тогда, когда предметом размышлений становится не только конечный результат, но и способы его достижения, путь, которым человек намерен следовать, и те объективные и субъективные ресурсы, которые ему для этого понадобятся. В отличие от мечты, которая может быть как активной, так и созерцательной, жизненный план — это план деятельности.

Чтобы построить его, юноша должен более или менее четко поставить перед собой, как минимум, следующие вопросы: 1. В ка-ких сферах жизни сконцентрировать усилия для достижения успеха? 2. Что именно и в какой период жизни должно быть достигнуто? 3. Какими средствами и в какие конкретные сроки могут быть реализованы поставленные цели?

Жизненные планы старшеклассников как по содержанию, так и по степени их зрелости, социального реализма и охватываемой временной перспективе весьма различны.

Сравнительное изучение жизненной перспективы 969 восьмиклассников и 625 десятиклассников Киева, проведенное Е. И. Головахой (См.: Головаха Е. И. Жизненная перспектива и профессиональное самоопределение.— Киев: Наукова думка, 1988), показало, что достаточно определенные представления о своем будущем и о сроках осуществления событий, с которыми они связывают свои долговременные жизненные цели, имеются уже у восьмиклассников, к X классу эти цели только уточняются. Однако в содержании планов существует ряд противоречий.

В своих ожиданиях, связанных с будущей профессиональной деятельностью и семьей, старшеклассники достаточно реалистичны. Зато в сфере образования, социального продвижения и материального благополучия их притязания зачастую завышены: они ждут слишком многого или слишком быстро. При этом высокий уровень социальных и потребительских притязаний не подкрепляется столь же высокими профессиональными устремлениями. У многих ребят желание больше иметь и получать не сочетается с психологической готовностью к более трудному, квалифицированному и производительному труду. Эта иждивенческая установка социально опасна и чревата личными разочарованиями.

Обращает на себя внимание также недостаточная конкретность профессиональных планов старшеклассников. Вполне реалистично оценивая последовательность своих будущих жизненных достижений (продвижение по службе, рост заработной платы, приобретение собственной квартиры, машины и т. д.), старшеклассники чрезмерно оптимистичны в определении возможных сроков их осуществления. При этом девушки ожидают достижений во всех сферах жизни в более раннем возрасте, чем юноши, проявляя тем самым недостаточную готовность к реальным трудностям и проблемам будущей самостоятельной жизни.

Главное противоречие жизненной перспективы старшеклассников, по данным Е. И. Головахи,— недостаточная самостоятельность и готовность к самоотдаче ради будущей реализации своих жизненных целей. Подобно тому как в определенных условиях зрительного восприятия перспективы, отдаленные объекты кажутся наблюдателю более крупными, чем близкие, отдаленная перспектива рисуется некоторым старшеклассникам более ясной и отчетливой, нежели ближайшее будущее, зависящее от них самих. Отчасти это объясняется возрастными особенностями, естественным юношеским оптимизмом и т. п. Однако эта установка отражает также коренные недостатки нашей воспитательной системы и пропаганды, много лет рисовавшей «светлое будущее» как нечто автоматически гарантированное всем и каждому, независимо от прилагаемых собственных усилий.

Сходную картину рисуют и московские психологи (И. В. Дубровина и др., 1987, 1988). Общий уровень личных и социальных притязаний обследованных ими учащихся IX—X классов существенно выше, чем у подростков, равно как и способность различать идеальные и реальные цели. Однако устойчивую иерархию ценностных ориентации обнаружила только треть обследованных. У остальных они либо недостаточно дифференцированны, либо недостаточно устойчивы. 39 процентов старшеклассников еще не определили своего отношения к основным ценностям окружающего мира, и это сказывается на их жизненных планах. Мотивация, связанная с будущей профессиональной деятельностью и учебой, выражена у старшеклассников значительно слабее, чем мотивы самоутверждения и общения.

Следует признать, что официальная педагогика в течение многих лет крайне несамокритично оценивала достижения нашей школы с точки зрения подготовки учащихся к жизни.

В 1983—1984 гг. сотрудники НИИ общих проблем воспитания провели стандартизированное интервью 637 учителей РСФСР, ЭССР и УзССР о степени готовности выпускников средней школы к выполнению основных социальных функций. По мнению опрошенных, лучше всего средняя школа готовит к общественной деятельности, затем, примерно одинаково, к службе в армии и к труду, затем — к продолжению образования; слабее всего подготовка молодежи к рациональному проведению свободного времени и к самостоятельной семейной жизни (См.: Особенности социального формирования учащихся в разных регионах страны / Под ред. Р. Г. Гуровой.— М.: АПН СССР, 1986.— С. 42). Ни выводы, ни честность «экспертов» не вызвали у научных сотрудников ни малейших сомнений.

Между тем уже в 1984 г. при обсуждении проекта реформы школы прямо говорилось, что подготовка учащихся к общественной деятельности неудовлетворительна, что школа воспитывает не столько самостоятельных, критически мыслящих людей, сколько конформистов.

Неудовлетворительной была признана и подготовка к труду. По данным НИЦ ВКШ, в 1986 г. минимум 18 процентов, а по некоторым регионам 25—26 процентов молодых рабочих относились к своей работе безразлично или отрицательно; 19 процентов не соблюдали режим экономии; 31 процент допускали нарушения производственной дисциплины; 36 процентов равнодушны к производственным недостаткам; 90 процентов не участвовали в решении научно-технических задач (В. И. Мухачев, 1987).

Серьезные претензии к школе высказывает и армия. Многие юноши физически плохо подготовлены к военной службе (на это указали треть опрошенных допризывников). При контрольных проверках нормативов ГТО в ряде школ от 13 до 50 процентов юношей не смогли подтвердить свои формально зафиксированные результаты. Оставляет желать лучшего и психологическая закалка и дисциплинированность будущих воинов.

Что же касается продолжения образования, то при государственной проверке осенью 1987 г. общеобразовательной подготовки 27 тысяч первокурсников ряда вузов и техникумов страны, поступивших из школ и ПТУ, с контрольными заданиями не справились 25 процентов студентов вузов и 45 процентов учащихся средних специальных учебных заведений (эти данные приводились на февральском (1988 г.) Пленуме ЦК КПСС). Каковы же знания тех, кто не захотел или не смог продолжить учебу? Но если столь некритичны учителя, можно ли ждать самокритичной оценки от школьников?

Глава VIII. ПСИХОСЕКСУАЛЬНОЕ РАЗВИТИЕ И ВЗАИМООТНОШЕНИЯ ПОЛОВ

ПСИХОСЕКСУАЛЬНОЕ РАЗВИТИЕ

Четырнадцати лет
Я сам страдал от каждой женской рожи
И простодушно уверял весь свет,
Что друг на дружку все они похожи.
Волнующихся персей нежный цвет
И алых уст горячее дыханье
Во мне рождали чудные желанья;
Я трепетал, когда моя рука
Атласных плеч касалася слегка,
Но лишь в мечтах я видел без покрова
Все, что для вас, конечно, уж не ново.
М. Ю. Лермонтов. Сашка

Половое созревание — центральный психофизиологический процесс подросткового и юношеского возраста. Его специфическими функциональными признаками являются менархе (начало регулярных менструаций) у девочек и эякулярхе (начало эякуляций, первое семяизвержение) у мальчиков. Средний возраст менархе колеблется сейчас в разных странах и средах от 12,4 до 14,4 года, а возраст эякулярхе — от 13,4 до 14 лет (См.: Исаев Д. Н., Каган В. Е. Психогигиена пола у детей.— Л.: Медицина, 1986.—С. 149). В основе полового созревания лежат гормональные изменения, влекущие за собой сдвиги в телосложении, социальном поведении, интересах и самосознании.

Повышенная секреция половых гормонов (у 18-летнего юноши она в 8 раз выше, чем у 10-летнего мальчика) объясняет и так называемую подростковую (юношескую) гиперсексуальность, которая проявляется в повышенной сексуальной возбудимости, частых и длительных эрекциях, бурных эротических фантазиях, мастурбации и т. д. «В четырнадцать лет мое тело будто взбесилось»,— сказал 16-летний юноша, и под этим признанием могли бы подписаться очень многие его сверстники.

Однако сроки начала и завершения пубертата (периода полового созревания), равно как и формы его протекания, чрезвычайно изменчивы и индивидуальны. Отчасти это обусловлено биологически. В прошлом многие ученые полагали, что физиологические половые потенции у всех людей одинаковы, поэтому чем раньше человек начинает половую жизнь и чем интенсивнее ведет ее, тем раньше его возможности будут исчерпаны. Современная сексология доказала, что единой, одинаковой для всех «нормы» интенсивности половой жизни не существует. Сила, частота и длительность полового возбуждения варьируют в зависимости от половой конституции человека, которая, по определению Г. С. Васильченко, представляет собой «совокупность устойчивых биологических свойств, складывающихся под влиянием наследственных факторов и условий развития в пренатальном периоде и раннем онтогенезе; половая конституция лимитирует диапазон индивидуальных потребностей в определенном уровне половой активности и характеризует индивидуальную сопротивляемость в отношении патогенных факторов, обладающих избирательностью к половой сфере» (Общая сексопатология / Под ред. Г. С. Васильченко.— М.: Медицина, 1977.— С. 217).

Тип половой конституции мужчины впервые отчетливо проявляется в период полового созревания, причем в числе ее признаков фигурируют, в частности, возраст пробуждения полового влечения и возраст первого семяизвержения. Чем раньше начинается половое созревание, тем более бурно оно обычно протекает и тем быстрее заканчивается; позднее начало созревания обычно характеризуется и более вялым его течением. Рано созревающие мальчики не только раньше начинают, но и в последующие взрослые годы ведут более интенсивную половую жизнь. Рано созревающие женщины и в дальнейшем отличаются высокой сексуальной реактивностью. Эти индивидуальные различия очень велики, поэтому они диктуют необходимость дифференцированного, индивидуального подхода к подросткам и юношам.

Однако половая конституция непосредственно влияет только на физиологические потенции индивида. Характер его сексуально-эротических переживаний и привязанностей (выбор объекта, соотношение чувственности и нежности, длительность и сила привязанности) определяется не ею, а воспитанными свойствами личности и социальными условиями ее развития.

Возраст начала менструаций зависит также от ряда конкретных условий, например изменения веса тела. У девочек-гимнасток и юных балерин, сознательно ограничивающих свой вес, менструации начинаются на год и даже на несколько лет позже, чем у остальных. Пубертатный статус иногда может как бы регрессировать. Девочки-подростки и юные девушки, страдающие нервно-психической анорексией (Заболевание, наиболее характерное для девочек-подростков, испытывающих болезненное желание похудеть и ограничивающих себя в еде или вовсе отказывающихся от нее), если они теряют свыше 15 процентов своего веса, перестают менструировать и их гормональная секреция по ряду признаков возвращается к препубертатному типу. В том же направлении, даже при сохранении веса, может воздействовать психический стресс. Например, у некоторых школьниц в период экзаменов менструальные циклы становятся нерегулярными, короче или длиннее, чем обычно.

Еще более изменчивы социальные аспекты пувертата: возрастные темпы полового созревания и их совпадение во времени с теми или иными социальными переходами и жизненными событиями — переходом в другую школу, завершением образования и т. д.

Чрезвычайно важна также субъективная, психологическая сторона дела: как сам подросток воспринимает, переживает и оценивает пубертатные события — менархе, ночные поллюции, изменение телесного облика, подготовлен ли он к ним, вызывают ли оия испуг или радость и т. д. Это зависит как от социальных условий развития, включая половое просвещение, так и от индивидуальных особенностей подростка. К сожалению, эти факторы, особенно у мальчиков, очень плохо изучены. Между тем без учета самосознания объективные данные о физическом развитии и сексуальном поведений подростков лишены реального психологического смысла и часто интерпретируются произвольно.

Сексуальное поведение подростка зависит не только от темпа полового созревания, но и от социальных факторов.

Разделив обследованных ими 13-летних школьников на до и постпубертатных (постменархиальные девочки и мальчики, уже пережившие первую эякуляцию), западногерманские исследователя Ю. Щлегель и др. (1975) сопоставили уровни социосексуальной активности обеих групп (влюбленности, поцелуи, объятия, петтинг, вступление в половые отношения). Оказалось, что постпубертатные мальчики по всем показателям опережают допубертатных, т. е. половое созревание стимулирует их сексуальную активность. Однако у девочек такой зависимости не обнаружилось, постменархиальные девочки только чаще влюбляются. Видимо, дело не только в физиологии, во и в системе половых ролей. По данным 3. В. Рожановской (1977), опросившей 600 взрослых женщин в Ленинграде, раннее половое созревание сопровождается более ранним пробуждением полового влечения, чему сопутствует также более раннее начало половой жизни. Но данные ретроспективного опроса психологически малонадежны. Лонгятюдных же исследований, прослеживающих зависимость уровней сексуальной активности от полового созревания, пока нет. В любом случае сексуальное поведение подростка определяется не только уровнем его собственной половой зрелости. Так, подростки начинают ухаживать не столько в зависимости от уровня собственной половой зрелости, сколько в соответствии с культурными нормами их возрастной группы, школьного класса и т. д. У детей с преждевременным созреванием наступление половой зрелости в большинстве случаев не сопровождается ранней сексуальной активностью, их сексуальные интересы больше соответствуют их психическому, нежели гормональному возрасту.

Говоря о подростковой и юношеской сексуальности, нужно различать ее поведенческие (мастурбация, сексуальные игры, ухаживание и т. д.), эмоциональные (эротические фантазии и переживания) и когнитивно-оценочные (представления о природе сексуальности и отношение к ней или иным ее проявлениям) компоненты.

Педагогов крайне интересуют возрастные нормы полового поведения: когда ребенок начинает интересоваться вопросами пола, в каком возрасте он впервые влюбляется, когда подросток или юноша вступает в первую половую связь и т. д. Общего ответа на эти вопросы быть не может. Не говоря уже о том, что одно и то же событие (например, поцелуй) может иметь в разном возрасте совершенно разный психологический смысл, статистические нормы полового доведения неодинаковы в разных социальных средах.

Урбанизация, акселерация, научно-техническая революция, усложнение процессов воспитания, большая, чем прежде, автономия подростков и юношей от родителей, женское равноправие, большая доступность информации по вопросам пола и появление эффективных контрацептивов (противозачаточных средств) способствуют более раннему началу половой жизни и либерализации половой морали. Эти сдвиги отмечены всюду, где проводились систематические исследования.

Интерес к вопросам пола возникает у детей задолго до начала полового созревания. Этот интерес поначалу не связан с эротическими переживаниями, а является выражением обычной любознательности: ребенок хочет знать, что представляет собой сфера жизни, которую взрослые так тщательно скрывают. В переходном возрасте интерес к вопросам пола становится напряженным и личным. При этом многое зависит от предшествующего воспитания.

В отличие от античной Греции с ее культом человеческого тела, традиционная христианская мораль считает любые телесные проявления грязными, низменными и греховными. Хотя человек получает от органов своего тела многообразные ощущения, его с раннего детства приучают не обращать на них внимания и ни в коем случае не говорить о них («это неприлично»). Мы с детства привыкаем думать, что телесные переживания относятся исключительно к компетенции врача: если ты чувствуешь какой-то орган — это признак болезни. Представление это ложное — человек получает от своего тела не только отрицательные, но и положительные эмоции. Например, спортсмен получает физическое удовольствие от согретой, хорошо тренированной мышцы, и это самоощущение — более важный психологический стимул для занятий физкультурой, чем рассудочная «забота о здоровье».

Однако стереотипы массового сознания весьма могущественны. Особенно строгой моральной цензуре подвергается нагота и все, что связано с половой сферой. «Пережим» в этом отношении приводит к тому, что все связанное с полом отождествляется в сознании ребенка с «постыдным» и «грязным», и когда в период созревания он волей-неволей начинает интересоваться этой сферой жизни, она кажется ему не имеющей ничего общего с возвышенными чувствами. «Верх» и «низ» представляются полной противоположностью. Когда 15-летняя девочка серьезно спрашивает: «Существует ли чистая любовь?» — это уже содержит в себе утверждение, что всякая чувственность, начиная с прикосновений и поцелуев, является «грязной». Надо ли говорить, сколь инфантильна и какими психологическими трудностями чревата подобная установка?

С одной стороны, юношеская мечта любви и образ идеальной возлюбленной часто лишены сексуального содержания. Когда подростки называют зарождающуюся у них привязанность «дружбой», они не лицемерят: они и вправду испытывают прежде всего потребность в коммуникации, эмоциональном тепле. Прообразом первой возлюбленной бессознательно является для мальчика мать, мысль о половой близости с которой для него равносильна святотатству. С другой стороны, подросток находится во власти сильного диффузного эротизма, а образ, на который проецируются его фантазии, нередко представляет собой только «сексуальный объект», лишенный всех других характеристик. Иногда (в 13—14 лет) этот групповой образ, реальный или воображаемый, является общим для целой компании мальчиков. Грязные разговоры, сальные анекдоты, порнографические картинки вызывают у подростков повышенный интерес, позволяют им «заземлить», «снизить» волнующие их эротические переживания, к которым они психологически и культурно не подготовлены. Это хорошо описывает американский писатель Джон Апдайк в романе «Кентавр»:
«Лицо Дейфендорфа придвинулось вплотную, я чувствовал его смрадное дыхание. Он сложил руки так, что между ладонями оставался маленький ромбовидный просвет.
— Понимаешь, им нужно, чтобы ты был вот здесь,— сказал он.— Все они такие, им только этого и надо, взад-вперед.
— Но ведь это скотство,— сказал я.
— Конечно, гадость,— согласился он.— Но ничего не поделаешь. Взад-вперед, взад-вперед, и больше ничего, Питер, а целовать, обнимать их, говорить всякие красивые слова — все без толку, с них это как с гуся вода. Приходится делать так».
(Апдайк Д. Кентавр // Иностранная литература.— 1965.— № 2.— С. 82).

Здесь все бездуховно, нет даже эротики, причем самого «просветителя» это искренне огорчает, но ничего другого он вообразить не может. Наивные взрослые уверены, что так могут думать только «испорченные» мальчики. На самом деле и «грязный» секс, и «возвышенный» идеал прекрасной возлюбленной сосуществуют в сознании одного и того же человека.

Вот выдержка из воспоминаний В. В. Вересаева: «Поражает меня в этой моей любви вот что. Любовь была чистая и целомудренная, с нежным застенчивым запахом, какой утром бывает от луговых цветов в тихой лощинке, обросшей вокруг орешником. Ни одной сколько-нибудь чувственной мысли не шевелилось во мне, когда я думал о Конопацких. Эти три девушки были для меня светлыми, бесплотными образами редкой красоты, которыми можно было только любоваться. А в гимназии, среди многих товарищей, шли циничные разговоры, грубо сводившие всякую любовь к половому акту».

Будущий писатель отмалчивался, прятал свою любовь, но тем не менее «внимательно вслушивался в анекдоты и похабные песни»…

«Я развращен был в душе, с вожделением смотрел на красивых женщин, которых встречал на улицах, с замиранием сердца думал,— какое бы это было невообразимое наслаждение обнимать их, жадно и бесстыдно ласкать. Но весь этот мутный душевный поток несся мимо образов трех любимых девушек, и ни одна брызга не попадала на них из этого потока. И чем грязнее я себя чувствовал в душе, тем чище и возвышеннее было мое чувство к ним» (Вересаев В. В. Воспоминания//Собр. соч.: В 5 т.—М.: Правда, 1961.— Т. 5.—С. 182—184).

Подростковый цинизм коробит взрослых. Но надо учитывать, что обсуждение запретных вопросов (к ним относится не только секс, но многие другие телесные переживания) со сверстниками позволяет снять вызываемое ими напряжение и. отчасти разрядить его смехом. В «смеховой культуре» взрослых также имеется много сексуальных мотивов. Стоит ли удивляться тому, что у подростка даже пестики и тычинки вызывают эротические ассоциации?

Невозможность выразить в словах свои эротические переживания из-за отсутствия общества сверстников или вследствие большой застенчивости может отрицательно повлиять на развитие личности. Поэтому воспитателю следует беспокоиться не только о тех, кто ведет «грязные разговоры», но и о тех, кто молча слушает; именно эти ребята, неспособные выразить и «заземлить» волнующие их смутные переживания, иногда оказываются наиболее впечатлительными и ранимыми. То, что у других выплескивается наружу в циничных словах, у этих отливается в глубоко лежащие и в силу этого устойчивые фантастические образы.

Как трудно юноше совместить пробуждающуюся чувственность с нормами своего требовательного морального кодекса, поэтично показал писатель Юрий Власов в рассказе «Белый омут». Его герой, курсант военного училища, мечтает о большой, всеобъемлющей любви и в то же время страдает от своей чувственности и влюбчивости: «Я человек без воли. У меня нет твердости в характере. Женщины — это позорная слабость. Настоящий мужчина должен знать свое дело, служить ему. Женщины не способны отвлечь его. Это у слабых, дряблых людей все интересы в женщинах. И вообще, что значит женщина? Это развратно, гадко говорить сразу о многих женщинах. Должно быть имя, которое я стану боготворить. Я встречу одну, полюблю одну и никогда не увижу никого, кроме нее. А я? Я? <…> Мысль о том, что я смею думать о поцелуях, огорчает. Почему я так испорчен? Почему прикосновения к Наденьке бывали столь желанны? Почему брежу ими?» (Власов Ю. Белый омут//Первая любовь: Повести и рассказы.— М.: Молодая гвардия, 1976.— С. 297, 306).

Извечные вопросы школьных диспутов — как отличить любовь от увлечения, можно ли любить одновременно троих и т. п.— одинаково волнуют и юношей, и девушек.

Передо мной — дневник ленинградской школьницы. Его центральная тема — безответная, тянущаяся с VI класса нежная любовь к однокласснику. В VIII классе рядом с нею возникает совсем иное чувство: «Витька — самый сильный мальчишка из нашего класса и самый лучший физкультурник. И вот у меня появилось теперь вдруг сильное желание обнять его, прислониться к нему… Такого чувства к Сашке я не испытывала. Мне хотелось быть с ним всегда рядом, но не это. Конечно, я много мечтала о ласках, но я всегда мечтала об этом, когда была одна. Когда я была с ним рядом, я совершенно забывала об этом. С Витькой — наоборот. Это чувство возникает тогда, когда мы садимся близко друг к другу или когда я прикасаюсь к его руке. Дома я о нем никогда не думаю. Сегодня, кажется, в первый раз… Что делать? Ведь это просто гадость, когда чувствуешь такое к человеку, которого нисколько не любишь». А через полгода — третье, на сей раз чисто интеллектуальное увлечение. Юноша этот внешне совсем не привлекателен, но девушке «очень хочется опять говорить, говорить с ним». Нежная привязанность, чувственное влечение и потребность в дружбе, основанной на взаимном самораскрытии, сосуществуют, вызывая желание разобраться в себе, отделить главное от временного, наносного.

Наряду с мальчиками, которые гипертрофируют физические аспекты сексуальности, есть и такие, которые всячески стараются отгородиться, спрятаться от них. Психологической защитой им может служить описанный Анной Фрейд аскетизм, подчеркнуто презрительное и враждебное отношение ко всякой чувственности, которая кажется подростку низменной и грязной. Идеалом такого юноши является не просто умение контролировать свои чувства, но полное их подавление. Другая типичная юношеская защитная установка — «интеллектуализм»: если «аскет» хочет избавиться от чувственности, так как она «грязна», то «интеллектуал» находит ее «неинтересной».

Требования моральной чистоты и самодисциплины сами по себе положительны. Но их гипертрофия влечет за собой искусственную самоизоляцию от окружающих, высокомерие, нетерпимость, в основе которых лежит страх перед жизнью.

Яркой художественной иллюстрацией этого может служить Чарльз Фенвик из романа Торнтона Уайлдера «Теофил Норт». Подросток, выросший в изоляции от сверстников, в строгой религиозной семье, испытывает смущение при любом намеке на телесные отправления. Это вынуждает его к самоизоляции, которую окружающие принимают за снобизм и высокомерие. Когда Чарльз неожиданно вспыхнул, залился краской при упоминании названия музыкального инструмента — пикколо, его молодой учитель понял: «… Для маленького мальчика слово «пикколо», благодаря простому созвучию, полно волнующе-жутких и восхитительных ассоциаций с «запретным» — с тем, о чем не говорят вслух; а всякое «запретное» слово стоит в ряду слов, гораздо более разрушительных, чем «пикколо». Чарльз Фенвик в шестнадцать лет переживал фазу, из которой он должен был вырасти к двенадцати. Ну, конечно! Всю жизнь он занимался с преподавателями; он не общался с мальчиками своего возраста, которые «вентилируют» эти запретные вопросы при помощи смешков, шепота, грубых шуток и выкриков. В данной области его развитие было замедленным» (Уайлдер Т. Теофил Норт // Иностранная литература.— 1976.— № 7..— С 191).

Выбранная учителем «терапия» заключалась в том, чтобы понемногу вводить в разговор, с Чарльзом «неприличные», «взрывчатые» слова, приучая подростка к тому, что обозначаемые ими вещи вполне естественны, их нечего стыдиться или бояться. По мере того как мальчик осваивался с этой сферой жизни, он становился терпимее и мягче с окружающими.

Ни один морально ответственный взрослый не станет специально дразнить и разжигать подростковую сексуальность. Но и слишком жестко табуировать ее естественные проявления не следует, это может вызвать обратный эффект.

Важная особенность подростковой и юношеской сексуальности — ее «экспериментальный» характер. Открывая свои сексуальные способности, подросток с разных сторон исследует их. Ни в каком другом возрасте не наблюдается такого большого числа случаев отклоняющегося, близкого к патологии поведения, как в 12—15 лет. От взрослых требуются большие знания и такт, чтобы отличить действительно тревожные симптомы, требующие квалифицированного медицинского вмешательства, от внешне похожих на них и тем не менее вполне естественных для этого возраста форм сексуального «экспериментирования», на которых как раз не следует: фиксировать внимания, чтобы нечаянно не нанести подростку психическую, травму, внушив ему мысль, что у него «что-то не так». Если нет, уверенности в том, что вы действительно понимаете суть дела и можете помочь, необходимо неукоснительно, руководетеодаться первой заповедью старого врачебного кодекса: «Не вреди!»

Современные юноши и девушки начинают половую жизнь значи-тельно раньше, чем их сверстники а прошлом. В ГДР средний возраст первой половой близости составляет 16,9 года, одинаково для юношей и для девушек. В странах Европы свыше половины юношей и 30—40 процентов девушек начинают половую жизнь до 18 лет.

Из 500 ленинградских студентов, опрошенных С. И. Голодом в 1971 г., до 16 лет начали половую жизнь 11,7 процента мужчин и 3,7 процента женщин, между 16 и 18 годами—37,8 процента мужичин и 20,9 процента женщин. Среди опрощенных в 1974 г. 500 молодых рабочих до 16 лет половую жизнь начали 17,5 процента мужчин и 1,9 женщин, между 16 и 18 годами — 33,2 и 15,9 процента соответственно.

По данным эстонских ученых (А. Тавит и X. Кадастик, 1980), до 14 лет первую сексуальную близость пережили 1,5 процента мальчиков и 0,4 процента девочек, в 14—15 лет — 4,4 и 1,1 процента, в 16—17 лет — 21,8 и 11,1 процента, в 17—19 лет — 34,8 и 34,6 процента соответственно. В качестве основного мотива первого сближения юноши называют прежде всего любопытство (его назвали 45 процентов мужчин, переживших это событие в 15 лет — первая подгруппа и 51 процент в 16—17 лет — вторая подгруппа), далее указывалась любовь (15 процентов в первой, 20,5 процента во второй подгруппе) и настояния партнера (соответственно 15 и 19,2 процента). Женщины ссылаются на любопытство реже (12,5 — 13 процентов по тем же подгруппам), на первом месте у них стоит любовь (25 и 42,6 процента), на втором — настояние партнера (25 и 21 процент). Кроме того, женщины, начавшие половую жизнь до 15 лет, часто ссылаются на экономические соображения (25 процентов), а мужчины — на физическую потребность (5 процентов в первой подгруппе, 16,4 процента во второй, 21,3 процента среди тех, кто начал половую жизнь в 18—21 год).

При опросе большой группы студентов из разных вузов РСФСР в качестве основных мотивов вступления в половую связь были названы любовь (28,8 процента мужчин и 46,1 процента женщин), приятное времяпрепровождение (соответственно 20,2 и 11,4 процента), стремление к получению удовольствия (18,1 и 9,2 процента), желание эмоционального контакта (10,6 и 7,7 процента), предполагаемое вступление в брак (6,6 и 9,4 процента), самоутверждение (5,5 и 3,6 процента), любопытство (4,9 и 5,6 процента), престижность (4,1 и 4,8 процента) и расширение чувства свободы, независимости (1,8 и 2,2 процента) (См.: Голод С. И. Стабильность семьи: социологический и демографический аспекты.— Л.: Наука, 1984.— С. 23; см. также: Исаев Д. Н., Каган В. Е. Половое воспитание детей.— Л.: Медицина, 1988).

Возраст начала половой жизни и иерархия ее мотивов у школьников весьма различны. Но их сексуальное поведение автономно от матримониальных планов и намерений и воспринимается преимущественно в комплексе любовно-романтических или гедонистических ценностей. Чем младше подросток в момент своей первой половой связи, тем меньше эта связь мотивируется любовью, тем больше в ней случайного, ситуативного.

Сводить все связанные с этим проблемы и индивидуальные различия исключительно к вопросам морали наивно. Как показывают исследования Г. Айзенка (1970), стиль половой жизни во многом зависит от типа личности. Экстраверты раньше интровертов начинают половую жизнь; они чаще, с большим количеством партнеров и в более разнообразных формах имеют сексуальные контакты; придают больше значения эротической любовной игре, быстрее привыкают к сексуальным стимулам и потому больше ориентированы на смену партнеров, ситуаций и т. д. Экстравертам легко дается сближение с лицами противоположного пола, они более гедонистичны, получают больше удовлетворения от своей сексуальности и не испытывают в связи с ней тревог или сомнений. Сдержанные и заторможенные интроверты склонны к более индивидуализированным, тонким и устойчивым отношениям, что часто сопряжено с их психологическими проблемами и трудностями. Психотики отличаются высокой половой возбудимостью, не признают социальных и моральных ограничений, однако они редко удовлетворены своей половой жизнью, часто склонны к девиантному поведению, включая групповой секс; их установки отличаются грубой биологизацией пола, в противоположность «интровертным» романтическим ценностям. Невротики часто имеют сильное влечение, но не могут удовлетворить его из-за сильного чувства вины и тревоги по поводу своей сексуальной жизни, а также трудностей в общении. Сексуальность часто кажется им опасной и отвратительной, а собственные влечения ненормальными. У этих людей чаще всего встречаются такие психосексуальные проблемы и нарушения, как аноргазмия (неспособность испытывать оргазм) и фригидность (сексуальная холодность) у женщин, преждевременное семяизвержение и импотенция—у мужчин.

В медицинской и педагогической литературе XVIII—XIX вв. самой большой опасностью подросткового и юношеского возраста считалась мастурбация (онанизм). Считали ее страшным и опасным пороком, влекущим за собой безумие, ослабление памяти и умственных способностей и, конечно, импотенцию. На самом деле ничего подобного нет. Мнение, будто онанизм вызывает безумие, родилось из наблюдений в психиатрических больницах, обитатели которых часто мастурбировали на глазах у персонала. Но у душевнобольных отсутствуют моральные запреты и нет других способов сексуального удовлетворения. Навязчивая мастурбация — не причина, а следствие их состояния.

Что же касается импотенции, то, по данным Г. С. Васильченко (1977), самый высокий процент мастурбантов встречается среди сексуально здоровых, а самый высокий процент никогда не мастурбировавших — среди мужчин, страдающих наиболее тяжелыми расстройствами потенции. У женщин, занимавшихся мастурбацией до начала половой жизни, сексуальная холодность, аноргазмия встречается втрое реже, чем у никогда не мастурбировавших.

В подростковом и раннем юношеском возрасте мастурбация мас-сова. У мальчиков она быстро нарастает после 12 лет, достигая своего «пика» в 15—16 лет, когда ею занимаются 80—90 процентов. Девочки начинают мастурбировать позже и делают это реже; тем не менее, по данным В. В. Данилова (1982), к 13,5 года опыт мастурбации имели 22 процента, к 15,5 года —37,4 процента, к 17,5 года — 50,2 процента, а к 18,5 — 65,8 процента опрошенных девушек.

Подростковая мастурбация служит средством разрядки полового напряжения, вызываемого физиологическими причинами (переполнение семенных пузырьков, механическое раздражение гениталий и т. д.). Вместе с тем она стимулируется психическими факторами: примером сверстников, желанием проверить свои половые потенции, получить удовольствие и т. д. У многих мальчиков именно мастурбация вызывает первое семяизвержение, причем чем раньше созревает подросток, тем вероятнее, что он мастурбирует.

Интенсивность, частота мастурбации индивидуально варьирует, но у мужчин она значительно выше, чем у женщин. Гигиенические рекомендации избегать факторов, способствующих половому возбуждению подростков, вполне обоснованны. Однако, как писал известный ленинградский сексолог А. М. Свядощ (1974), «умеренная мастурбация в юношеском возрасте обычно носит характер саморегуляции половой функции. Она способствует снижению повышенной половой возбудимости и является безвредной».

Подростковая и юношеская мастурбация — явление не столько физиологического, сколько психического порядка. Оргазм, достигаемый при мастурбации, неполноценен в том смысле, что половое удовлетворение замыкается в нем на самого субъекта, он лишен коммуникативного начала, составляющего важную сторону взрослой сексуальности. Мастурбация закрепляет в сознании подростка представление о сексе как о чем-то «грязном» и низменном, а возможность сексуального самоудовлетворения может тормозить вступление юноши в более сложные гетеросексуальные отношения. Мастурбация часто сопровождается яркими эротическими образами и фантазиями, в которых подросток может выбирать себе любых партнеров и ситуации. Условно-рефлекторное закрепление этих фантастических образов иногда создает у юноши весьма нереалистический эталон, по сравнению с которым реальный сексуальный опыт, на первых порах почти всегда сопряженный с известными трудностями, может разочаровать его, толкая к продолжению мастурбационной практики. Наконец, самое важное и распространенное: древние табу и представления о порочности и опасности мастурбации глубоко сидят в сознании подростка, оставляя у многих старшеклассников чувство вины и страха перед последствиями. Пытаясь бороться с этой «дурной привычкой» (самое мягкое выражение, употребляемое взрослыми), юноша обычно, как миллионы людей до него (он-то этого не знает), терпит поражение. Это вызывает у него сомнение в ценности собственной личности и особенно в своих волевых качествах, снижает самоуважение, побуждает воспринимать трудности и неудачи в учебе и общении как следствия своего «порока».

Применительно к подросткам и юношам тревожить должен не сам факт мастурбации (так как она массовая) и даже не ее количественная интенсивность (так как индивидуальная «норма» связана с половой конституцией), а только те случаи, когда мастурбация становится навязчивой, вредно влияя на самочувствие и поведение старшеклассника. Однако и в этих случаях онанизм — не столько, причина плохой социальной адаптации, сколько ее симптом и следствие.

Это имеет принципиальное значение для педагогики. Раньше, когда мастурбация считалась причиной необщительности, замкнутости подростка, все силы направляли на то, чтобы отучить его от этой привычки. Результаты были, как правило, ничтожны и даже отрицательны. Сейчас поступают иначе. Вместо того чтобы втолковывать подростку, как плохо быть онанистом (все это только увеличивает его тревогу), пытаются тактично улучшить его коммуникативные качества, помочь занять приемлемое положение в обществе сверстников, увлечь интересным коллективным делом, спортом. Как показывает опыт, эта позитивная педагогика гораздо эффективнее.

Многое в поведении подростков и юношей зависит от того, как они представляют свою половую роль. Наряду с подлинными увлечениями во взаимоотношениях юношей и девушек много надуманного. Влюбленность, ухаживание, обмен записочками, первое свидание, первый поцелуй важны не только и не столько сами по себе, как ответ на собственную внутреннюю потребность старшеклассника, сколько как определенные социальные символы, знаки повзросления. Как младший подросток нетерпеливо ждет появления вторичных половых признаков, так и юноша ждет, когда же он, наконец, полюбит. Если это событие запаздывает (а никаких возрастных норм здесь не существует), он нервничает, иногда старается заменить подлинное увлечение придуманным и т. д.

Игровой характер подростковых ухаживаний очевиден. Но и для старшеклассников собственные переживания, воспринимаемые в свете стереотипной половой роли, на первых порах иногда важнее, чем объект привязанности. Отсюда постоянная оглядка на мнение сверстников собственного пола, подражательность, хвастовство действительными, а чаще мнимыми «победами» и т. д. Влюбленности часто напоминают эпидемии: стоит появиться в классе одной паре, как влюбляются все, а в соседнем классе спокойно. Объекты увлечений также нередка вызывают интерес многих, поскольку общение с популярной в классе девушкой (или юношей) существенно повышает собственный статус у сверстников. Даже интимная близость нередко бывает у юношей средством самоутверждения в глазах сверстников.

Самая сложная проблема психосексуального развития в подростковом и раннем юношеском возрасте — формирование сексуальной ориентации, т. е. системы эротических предпочтений, влечения к лицам противоположного (гетеросексуальность), своего собственного (гомосексуалъность) или обоего пола (бисексуальность»).

Вопрос о причинах гомосексуальности слишком сложен, чтобы рассматривать его в этой книге (См. об этом: Кон И С, Введение в сексологию.— М.: Медицина, 1988.— Гл. 5; Частная сексопатология / Под ред. проф. Г. С. Васильченко.: В 2 т.— М.. Медицина, 1983.—Т. 2. С. 95—116; Исаев Д. П., Каган В. Е. Психогигиена пола у детей.— Л.: Медицина, 1986.— С. 47—65). Однако некоторые вещи учителю знать необходимо. Прежде всего, это явление не такое уж редкое. Люди, ведущие исключительно гомосексуальный образ жизни, составляют приблизительно 2—5 процентов мужского и 1—2 процента женского населения. Однократное или временное влечение к лицам своего пола и сексуальные контакты с ними встречаются значительно чаще, особенно в предподростковом (10—12) и подростковом (до 15 лет) возрасте.

Вопреки распространенному мнению, что подростков «совращают» взрослые, большинство подобных контактов происходит между сверстниками. Из числа американских подростков, имевших гомосексуальный опыт, со взрослыми имели контакт только 12 процентов мальчиков и меньше 1 процента девочек; у остальных первым партнером был сверстник или подросток ненамного старше или моложе (Соренсен, 1973). Свыше 60 процентов мужчин-гомосексуалистов, обследованных А. Кинзи (1948), пережили первый гомосексуальный контакт между 12 и 14 годами, причем в 52,5 процента случаев партнеру было также от 12 до 15 лет, у 8 процентов он был младше, у 14 процентов это были 16—18-летние юноши и только у остальных — взрослые.

Почему среди подростков распространены гомоэротические чувства и контакты? Ранние сексологические теории (А. Молль) были склонны объяснять их из особенностей самой подростковой сексуальности, полагая, что существует особый период «подростковой интерсексуальности», когда сексуальная возбудимость очень велика, а объект влечения еще не определился. Такого мнения и сейчас придерживаются некоторые психиатры. Но возрастные рамки этого периода (от 7—8 до 15—16 лет) слишком неопределенны и расплывчаты.

Фрейд связывал гомосексуальность с изначальной бисексуальностью человека. Окончательный баланс гетеро- и гомоэротических влечений складывается, по Фрейду, только после полового созревания. У подростка этот процесс еще не завершен, поэтому латентная (скрытая) гомосексуальность проявляется, с одной стороны, в прямых сексуальных контактах и играх, а с другой — в страстной дружбе со сверстниками собственного пола.

Сейчас такая точка зрения кажется упрощенной. Отрочество и ранняя юность — время, когда личность больше всего нуждается в сильных эмоциональных привязанностях. Но как быть, если психологическая близость с лицом противоположного пола затруднена собственной незрелостью подростка и многочисленными социальными ограничениями (насмешки товарищей, «косые взгляды» учителей и родителей), а привязанность к другу своего пола ассоциируется с гомосексуальностью?

Взаимоотношения подростка с лицами своего и противоположного пола нужно рассматривать в общей системе его межличностных отношений, которые, конечно, не сводятся к сексуально-эротическим.

Хотя разные виды эмоциональных привязанностей взаимосвязаны и одна из них может предшествовать и подготавливать рождение другой, они принципиально несводимы друг к другу. Некоторые на первый взгляд страшные вещи на самом деле вполне объяснимы.

Например, в одном пионерском лагере вожатый застал группу мальчиков за тем, что они измеряли длину своих членов с помощью линейки. Нередко проводятся и «конкурсы» такого рода. Интерес к телу и половым органам людей собственного пола, возникающий уже в раннем возрасте, стимулируется прежде всего потребностью самопознания, сравнения себя с другими. В пубертатный период подросток впервые воспринимает собственное тело как эротический объект, вторичные половые признаки становятся для него одновременно символом взрослости и пола.

В дневнике 14-летней девочки читаем: «Однажды, оставшись ночевать у подруги, я ее спросила — можно мне в знак нашей дружбы погладить ее грудь, а ей — мою? Но она не согласилась. Мне всегда хотелось поцеловать ее, мне это доставляло большое удовольствие. Когда я вижу статую обнаженной женщины, например, Венеру, то всегда прихожу в экстаз» (Дневник Анны Франк.— М.: Художественная литература, 1960.— С. 125). Можно увидеть в этом проявление «латентной гомосексуальности». Но телесный контакт, прикосновение имеет не только эротический смысл, это — универсальный язык передачи эмоционального тепла, поддержки и т. д.

Оценивая потенциальные или явные эротические контакты между подростками, нужно помнить и о ситуативных факторах. Для 10— 12-летних подростков почти повсеместно характерно половое разделение (сегрегация) игровой активности мальчиков и девочек. Большая фактическая доступность сверстника своего, нежели противоположного пола дополняется сходством интересов и значительно менее строгими табу на телесные контакты. Поэтому гомосексуальные игры встречаются у них чаще, чем гетеросексуальные. Уменьшение половой сегрегации, вероятно, даст иное соотношение.

Сексуальные игры со сверстниками, раздевание, ощупывание половых органов, взаимная или групповая мастурбация, если в них не вовлечены взрослые, не считаются в мальчишеских компаниях чем-то страшным или постыдным. У девочек выражения нежности — объятия, поцелуи — вообще не табуируются, а их потенциальные эротические обертоны большей частью не замечаются. Не удивительно, что пробуждающаяся чувственность на первых порах нередко удовлетворяется именно этим путем. К концу пубертатного периода такие игры обычно прекращаются; их продолжение в 15—16 лет уже дает основание для беспокойства.

Так как в сексуальных играх младших подростков эротическая мотивация имеет подчиненное значение, психологи, чтобы избежать пугающих ярлыков, предпочитают не называть их гомосексуальными и не придавать им чрезмерного значения. Однако между допубертатной гомосексуальной активностью и будущей сексуальной ориентацией взрослого человека есть определенная связь. Сравнение сексуального поведения взрослых западногерманских студентов с их воспоминаниями о допубертатной (до 12 лет) гомосексуальной активности показало, что чем выше допубертатная гомосексуальная активность (количество контактов и партнеров), тем вероятнее гомосексуальное поведение взрослого (Г. Шмидт, 1978).

Простейшее объяснение этого — ссылка на условно-рефлекторные связи, которые могут возникнуть у подростка во время сексуальной игры и зафиксироваться навсегда. В принципе это не исключено.

Однако гомосексуальные контакты со сверстниками, если они имеют игровую форму и не сочетаются с психологической интимностью, больше» частью остаются преходящими. Дело не столько в поведении, сколько в переживаниях субъекта. Взрослый гомосексуалист, пациент знаменитого американского психоаналитика Гарри Салливэна, рассказал ему, что в школьные годы только он и еще один мальчик не участвовали в гомоэротических играх одноклассников; случайно познакомившись позже с этим вторым мальчиком, Салливан обнаружил, что тот тоже стал гомосексуалистом. Неучастие в играх товарищей было, вероятно, бессознательной защитной реакцией, но пассивная роль зрителя только усиливала психологическую значимость происходящего (Салливэн, 1963).

Формирование гомосексуальной ориентации подростка проходят три этапа: 1) от первого осознанного эротического интереса к человеку своего пола до первого подозрения о своей гомосексуальности; 2) от первого подозрения о своей гомосексуальности до первого гомосексуального контакта и 3) от первого гомосексуального контакта до уверенности в своей гомосексуальности, за которой следует выработка соответствующего стиля жизни.

Процесс этот неодинаково протекает у мужчин и у женщин. Мальчики, у которых раньше пробуждаются эротические чувства и половая роль которых допускает и даже требует явных проявлений сексуальности, раньше начинают подозревать о своей психосексуальной необычности и раньше начинают половую жизнь, как правило, в гомосексуальном варианте. У девушек сексуальная ориентация формируется позже; первое увлечение, объектом которого обычно бывает женщина на много лет старше, переживается просто как потребность в дружбе, а гомосексуальному контакту часто предшествуют гетеросексуальные связи.

Длительность этого процесса зависит как от социальных условий, так и от индивидуальных особенностей. Пик практического сексуального экспериментирования в разных направлениях приходится на допубертатный возраст и начальный период полового созревания. Но психологически наиболее драматичен юношеский возраст. Анализируя свои переживания, юноша с гомоэротическими наклонностями обнаруживает свою непохожесть на других. Это порождает у него острый внутренний конфликт, чувство страха и одиночества, мешая установлению психологической близости с другими людьми и усугубляя свойственные этому возрасту психологические трудности. Некоторые юноши пытаются «защититься» от гомосексуальности экстенсивными, лишенными эмоциональной вовлеченности гетеросексуальными связями: но чаще всего это лишь обостряет внутренний конфликт. Психическое состояние и самочувствие юношей с незавершенной психосексуальной идентификацией значительно хуже, чем у тех, кто так или иначе завершил этот процесс, они больше нуждаются в психотерапевтической помощи, чаще совершают попытки самоубийства и т. д.

В мужских сообществах (детские дома, интернаты, общежития, закрытые учебные заведения, тюрьмы, армия и т. д.) старшие или более сильные нередко сексуально насилуют младших, более слабых. Такие действия часто бывают групповыми и мотивируются не столько эротически, сколько служат средством установления или демонстрации отношений господства и подчинения: жертвы сексуального насилия, даже если они вынуждены были уступить превосходящей силе, теряют личное достоинство, становятся объектами всеобщего презрения и должны впредь подчиняться своим обидчикам. Это катастрофически снижает их самоуважение, иногда приводит к самоубийствам. Сексологическое невежество и жестокость взрослых еще усугубляют травму.

Вот недавний пример. Сильный, агрессивный, уже состоявший на учете в милиции юноша, силой на глазах и при молчаливой поддержке группы его одноклассников заставил физически слабого восьмиклассника сосать свой половой член. История получила огласку. Как же реагировали взрослые? Сняли с работы ни в чем не повинного директора школы. Хулигана отправили в колонию. А жертву, по настоянию «интеллигентных» родителей, оставили учиться в том же классе, где с ним никто даже не разговаривал: «Пусть знает, что так поступать нельзя!» И эта пытка, иначе не назовешь, продолжалась до окончания десятилетки.

Положение учителя или пионерского вожатого, сталкивающегося с какими-то необычными проявлениями юношеской сексуальности (большей частью они проходят в тайне и остаются незамеченными), чрезвычайно сложно. От него требуются специальные знания и человеческий такт.

Нужно уже в младшем дошкольном возрасте обращать особое внимание на детей, игровое поведение или телосложение которых не соответствует стереотипам маскулинности и фемининности и которые из-за этого подвергаются насмешкам сверстников. Это внимание должно быть тактичным, незаметным и направленным не на отделение ребенка от окружающих, а на повышение его самоуважения и улучшение коммуникативных навыков.

Очень важно также систематическое воспитание родителей, особенно матерей, чтобы они не старались чрезмерно опекать и занянчивать мальчиков. Мотивировать это следует общими соображениями о развитии самостоятельности и общительности ребенка, избегая сексопатологических терминов, которые способны породить в семье атмосферу страха и подозрительности. Не нужно также запугивать подростков действительными и мнимыми опасностями гетеросексуальных связей.

Взрослые должны полностью отдавать себе отчет в том, что интимные эротические переживания подростков и юношей находятся практически вне сферы педагогического контроля, а повышенный интерес к ним со стороны взрослых большей частью имеет отрицательные последствия. Отличить статистически нормальное возрастное сексуальное экспериментирование от признаков зарождающейся взрослой девиантной сексуальности трудно даже специалисту, это проясняется лишь с течением времени. Разумеется, в окружении детей и подростков, особенно в пионерлагерях и интернатах, не должно быть взрослых с выраженными гомосексуальными наклонностями; когда такие ситуации обнаруживаются, их нужно разрешать по возможности келейно, без публичных скандалов и вовлечения в них массы детей. Сексуальные игры самих подростков и юношей следует прекращать тактично, апеллируя к правилам приличия, бытовым условностям и т. д., но ни в коем случае не запугивая и не наклеивая страшных ярлыков, патогенное влияние которых может оказаться значительно сильнее, чем пережитый сексуальный опыт. Особенно важно не допускать актов насилия и унижения человеческого достоинства.

Сексуальная ориентация в большинстве случаев не является делом свободного выбора, изменить ее чрезвычайно трудно, а то и вовсе невозможно. Это обязывает учителя быть прежде всего гуманным, помня, что за сексуальными проблемами всегда стоят проблемы человеческие.

Глава IX. ДЕВИАНТНОЕ ПОВЕДЕНИЕ

ДЕВИАНТНОЕ ПОВЕДЕНИЕ И ЛИЧНОСТЬ

Нет ничего более страшного для человека, чем другой человек, которому нет до него никакого дела.
Осип Мандельштам. О собеседнике

Как ни различны формы девиантного поведения, они взаимосвязаны. Пьянство, употребление наркотиков, агрессивность и противоправное поведение образуют единый блок, так что вовлечение юноши в один вид девиантных действий повышает вероятность его вовлечения также и в другой. Противоправное поведение, в свою очередь, хотя и не столь жестко, связано с нарушением норм психического здоровья. До некоторой степени, как уже указывалось, совпадают и способствующие девиантному поведению социальные факторы (школьные трудности, травматические жизненные события, влияние девнантной субкультуры или группы). Что же касается; индивидуально-личностных факторов, то самыми важными и постоянно присутствующими бесспорно являются локус контроля и уровень самоуважения.Наиболее серьезной попыткой установить между этими факторами не просто статистические корреляции, а причинную связь является теория девиантного поведения американского психолога Говарда Кэплана, проверенная на изучении употребления наркотиков, делинквентного поведения и ряда психических расстройств, в том числе лонгитюдным методом.

Кэплан (1975, 1980, 1982) начинал с изучения взаимосвязи между девиантным поведением и пониженным самоуважением. Поскольку каждый человек стремится к положительному образу «Я», низкое самоуважение переживается как неприятное состояние, а принятие себя ассоциируется с освобождением от травмирующих переживаний. Это побуждает людей поступать так, чтобы уменьшать субъективную вероятность самоуничижения и повышать субъективную вероятность принятия себя. Люди, сильнее других страдающие от самоуничижения, испытывают большую потребность в том, чтобы своим поведением изменить это состояние. Поэтому людей, в целом принимающих себя, всегда значительно больше, чем отвергающих себя, склонных к самоуничижению.

Пониженное самоуважение статистически связано у юношей практически со всеми видами девиантного поведения — нечестностью, принадлежностью к преступным группам, совершением правонарушений, употреблением наркотиков, пьянством, агрессивным поведением, суицидальным поведением и различными психическими нарушениями (Кэплан, 1975). Чем объясняется эта связь?

В научной литературе на сей счет существуют четыре главные гипотезы.

1. Девиантное поведение способствует снижению самоуважения, потому что вовлеченный в него индивид невольно усваивает и раз-деляет отрицательное отношение общества к своим поступкам, а тем самым и к себе.
2. Низкое самоуважение способствует росту антинормативного поведения: участвуя в антисоциальных группах и их действиях, подросток пытается тем самым повысить свой психологический статус у сверстников, найти такие способы самоутверждения, которых у него не было в семье и школе.
3. При некоторых условиях, особенно при низком начальном самоуважении, девиантное поведение способствует повышению самоуважения.
4. Кроме делинквентности важное влияние на самоуважение оказывают другие формы поведения, значимость которых с возрастом меняется.

Сравнивая долгосрочную динамику самоуважения подростков, начиная с 12-летнего возраста, с их участием или неучастием в девиантном поведении, Кэплан нашел убедительные свидетельства в пользу второй и третьей гипотез. Оказалось, что у подавляющего большинства подростков положительные самооценки превалируют над отрицательными, причем с возрастом эта тенденция усиливается — самокритика, недовольство собой помогают преодолевать замеченные недостатки и тем самым повышать самоуважение. Однако у некоторых подростков этого не происходит, и они постоянно чувствуют себя неудачниками. Их негативное самовосприятие складывается из трех различных, но взаимосвязанных видов опыта.Во-первых, они считают, что не имеют личностно-ценных качеств или не могут совершить личностно-ценные действия и, напротив, обладают отрицательными чертами или совершают отрицательные действия.

Во-вторых, они считают, что значимые для них другие не относятся к ним положительно или относятся отрицательно.

В-третьих, они не обладают или не умеют эффективно использовать механизмы психологической защиты, позволяющие снять или смягчить последствия первых двух элементов субъективного опыта.

Потребность в самоуважении у таких подростков особенно сильна, но поскольку она не удовлетворяется социально приемлемыми способами, то они обращаются к девиантным формам поведения. Кэплан (1980) сравнил уровень самоуважения 12-летних подростков с их последующим (в течение ближайшего года или трех лет) участием в 28 различных формах девиантного поведения. В 26 случаях корреляции оказались статистически значимыми, т. е. низкое самоуважение положительно связано с формами девиантного пове-дения (мелкие кражи, исключение из школы, угрозы самоубийств, ломка вещей, эмоциональные взрывы и др.).

Почему же это происходит? Чувство самоуничижения, своего несоответствия предъявляемым требованиям ставит перед выбором либо в пользу требований и продолжения мучительных переживаний самоуничижения, либо в пользу повышения самоуважения в по ведении, направленном против этих требований. Выбирается, как правило, второе. Поэтому желание соответствовать ожиданиям коллектива, общества уменьшается, а стремление уклониться от них, напротив, растет. В результате и установки, и референтные группы, и поведение подростка становятся все более антинормативными, толкая его все дальше по пути девиации.

Достигается ли при этом цель — повысить самоуважение? При определенных условиях — да. Алкоголик, например, в состоянии опьянения не осознает своей ущербности и может даже гордиться собой. Принадлежность к преступной шайке дает социально ущербному индивиду новые критерии и способы самоутверждения, позволяя видеть себя в благоприятном свете не за счет социально положительных, в которых он оказался банкротом, а за счет социально отрицательных черт и действий. Новая, негативная социальная идентичность предполагает и новые критерии самооценок, зачастую прямо противоположные прежним, так что бывший минус становится плюсом.

Разумеется, девиация — не лучший и не единственный способ избавиться от чувства самоуничижения. «Высокое самоуважение» преступника нередко проблематично, в нем много напускного, демонстративного, в глубине души он не может не измерять себя общесоциальным масштабом, и рано или поздно это сказывается. Тем не менее девиантное поведение как средство повышения самоуважения и психологической самозащиты достаточно эффективно.

Компенсаторные механизмы, посредством которых подросток «восстанавливает» подорванное самоуважение, не совсем одинаковы для той или иной стороны его «Я». Чувство своей недостаточной маскулинности может побудить подростка начать курить или пить, что повышает его самоуважение как «крепкого парня». Но этот сдвиг не обязательно распространяется на другие элементы Я-концепции. Кроме того, подростковое самоуничижение снимается девиантным поведением лишь постольку, поскольку такое поведение принято в соответствующей субкультуре, в случае же смены субкультуры оно теряет смысл.

Девиантное поведение вначале всегда бывает немотивированным. Подросток, как правило, хочет соответствовать требованиям общества, но по каким-то причинам (конституциональные факторы, социальные условия, неумение правильно определить свои социальные идентичности и роли, противоречивые ожидания значимых других, недостаток материальных ресурсов, плохое овладение нормальными способами социальной адаптации и / или преодоления трудностей) он не может этого сделать. Это отражается в его самосознании и толкает на поиск в других направлениях.

Важнейший фактор такого развития — девиантные сверстники (Г. Кэплан, Р. Джонсон, К. Бэйли, 1987). Наличие девиантной группы: а) облегчает совершение девиантных действий, если личность к ним внутренне готова; б) обеспечивает психологическую поддержку и поощрение за участие в таких действиях и в) уменьшает эффективность личных я социальных контрольных механизмов, которые могли бы затормозить проявление девиантных склонностей.

При этом образуется порочный круг. Девиантные поступки увеличивают привлекательность совершающего их подростка для других, которые принимают такой стиль поведения; совершая антинормативные поступки, подросток привлекает к себе внимание, интерес и т. д. Вместе с тем девиантные поступки усиливают потребность подростка в социальном одобрении группы, особенно если он вырос в нормальной среде, где такие действия осуждаются. Наконец, девиантные действия вызывают отрицательное отношение к санкции со стороны «нормальных» других, вплоть до исключения девиантного подростка из общения с ними. Это социальное отчуждение способствует активизации общения подростка с девиантной средой, уменьшает возможности социального контроля и способствует дальнейшему усилению девиантного поведения и склонности к нему. Для этой ситуации характерно формирование обратной зависимости между отношениями подростка в семье и степенью его вовлеченности в девиантные группы. В результате девиантные поступки из немотивированных становятся мотивированными.